В 66м я стала главным художественным руководителем Республиканского Дома моделей министерства легкой промышленности Казахской ССР, одного из 28 домов моделей в Союзе. Я стала самой молодой среди равночинных, и долго такой оставалась, пока в конце существования системы не подсчитала, что дольше всех носила этот титул.

В сборнике "Алма-ата 2000" моя персона в числе 136 самых достойных представителей южной столицы, из которых 24 женщины и только 6 из них не коренной национальности.

Тем не менее я чувствую себя государственным преступником, врагом народа, и великой грешницей по совместительству.

Расскажу, что сумею.

Факультет Прикладного Искусства Московского Текстильного Института

Когда сестра попросила меня написать о пребывании Пятницкого в Текстильном, мне пришлось задуматься о том, что же такое был наш факультет.

Я поступила в 1959 году…

Что существует для желающих стать художниками?

Во-первых – Суриковский. Это круто. Способности плюс академическая подготовка, как правило – художественная школа или училище. Из Алматинского, например, кое-кто поступал.

Потом - Строгановское. Художественно–промышленное, чисто художественно-прикладное. Все виды – керамика, стекло, дерево, металл и т.п. Перед поступлением последний год я ходила туда на подготовительные курсы, потом там учились все мои друзья - Галочки Лавровская и Ивановская, Саша Гуревич.

Училище им. 905 года, где перед войной учились мама с отцом и все их друзья, официально готовило учителей рисования

Остальные - «встроенные» факультеты: театральный, ВГИК, полиграфический и наш Текстильный. Требования к претендентам у ВГИКа немного выше, у остальных – одинаковые.

Наверное, история Московского Текстильного института, в том числе факультета «Художественного оформления тканей и изделий из них», так называлось, когда я поступала, позднее «Факультет прикладного искусства (ФПИ)» была написана, а может и нет. Удивительно, как мало она нас интересовала, и преподы не удосуживались просвещать питомцев про его основание, отцов основателей, заслуги перед родиной и искусством и его выдающихся выпускниках.

Для поступления требовалась первоначальная подготовка к экзаменам по рисунку и живописи - гипсовая голова карандашом и натюрморт с горшком, тряпкой и муляжами фруктов акварелью. Конкурс был очень приличный

Мама ходила рисовать в художественную студию имени Серафимовича при каком-то машиностроительном или что-то в таком роде заводе. Ее руководитель - Юрий Петрович Ряжский. Автору третьяковской «Делегатки» просто однофамилец. Участник войны, награжденный довольно приличным орденом. По рассказам – приказали ему замаскировать небольшой аэродром. Он додумался на летном поле песком и углем нарисовать такие овраги, что и свои самолеты боялись садиться, а немцы ни разу не бомбили.

В студию ходили любители с предприятия и все, кому хотелось творчества. Кажется, была чуть ли не единственная из ей подобных, где ставили обнаженную модель. Желающих было предостаточно. Был важный барин Аджубей, брат хрущевского зятя, редактора «Известий». Был Коля Офицеров, позже сменивший фамилию на Ларский. Сейчас вроде довольно известный художник. Яша Симкин, рабочий с завода любитель поэзии, писал мастихином, с завода был мастер Матвей Миронович Машберг, мамин старинный друг, Таня Коцубей, мамина однокурсница, член союза художников, Елена Ксенофонтовна Архангельская, театральный художник (потом мой руководитель диплома) Славное собралось общество. Разговоры вели умные, о судьбах искусства спорили. Был Юра Паньшин, плотненький, лысоватенький, вставивший незабываемое – «искусства - она деньги вперед любит». Ходили рисовать две набивнистки, кажется с Красной Розы. Удивительно, помню имена – Люся Поддубовская и Наташа Левянт. Обе окончили Текстильный, но вот в каком году? В Союз художников хотели, прикладников принимали только через профессиональную живопись. От них и произошла идея мне поступить в Текстильный. Мы с мамой даже в гости ездили к Наташе. Она работы показывала и куски ткани. Я в них заворачивалась и прыгала перед зеркалом.

Кроме творческой была подготовительная группа, для мальчиков и девочек, готовящихся в вузы. Вот туда-то я и стала ходить по вечерам, два раза в неделю и в воскресенье - живопись. Тогда был один выходной в неделю, я работала. Но в оставшиеся свободные вечера еще проводила в Пушкинском, опять таки гипсы рисовала, благо рядом с домом. Получить разрешение не было сложным, там в каждом зале по несколько человек сидели. А директором тогда был друг старших нашей семьи Андрей Александрович Губер.

В студии была еще и дневная подготовительная группа, где занимались мои будущие однокурсники Нонка Васильева, Генка Зейналов и многие другие. Юрий Григорьевич успешно специализировался на подготовке как раз в текстильный. Потом разразился скандал – группа оказалась платная, подпольная. Юрия Григорьевича ушли Его сменил Моисей Тевельевич Хазанов. Хороший живописец, о нем сейчас довольно можно найти в инете. Друг Фалька. Уговаривать Хазанова ходила мама, она знала его, должно быть, по училищу им. 1905 года. Он позже водил студийцев смотреть работы Фалька, в его мастерскую, в «домик-пряник» у Москвы-реки.

PS. Уже в новой жизни – в Пущино в Доме Ученых организовали выставку местного самодеятельного художника ………. В биографии - занятие в студии им. Серафимовича у Хазанова, мир тесен, но ни мама, ни я тогда уже там не появлялись.

На подготовку пришлось потратить два года. Окончив школу в 57-м, я стала счастливой студенткой в 59-м.

Тут нужны некоторые комментарии. Мне «крупно повезло». Как раз в 57-м Никита Сергеевич осуществлял свой очередной спасительный для страны проект о связи высшей школы с жизнью и издал указ о преимуществе при поступлении в ВУЗы для тех, кто имел практический стаж работы 2 года. Когда и как это условие потом тихо скончалось, никто не заметил, но выпускникам школ того злополучного года досталось по полной программе. К 59-му мы как раз заработали этот вожделенный стаж. Специализация не имела значения - лишь бы запись в трудовой книжке. Я, например, работала корректором в машиностроительном журнале. А у кого-то, как потом выяснилось, запись была фальшивой. Сейчас просто удивительно, сколько праведного гнева однокурсников обрушилось на несчастную. Других последствий явной подделки документов не было.

Это обстоятельство, не мое корректорство, разумеется, а Никитины сверхценные идеи, наложило определенный отпечаток на контингент моего потока.

Но об этом в свое время.

Итак, в ряду равноценных художественных вузов Текстильный был, пожалуй, аутсайдером. Поступали, кто хотел быть «художником», но не дерзал на большее. А к какой профессии там готовят – было никому не ясно, кроме, пожалуй, «набивнистов», командированных из Иванова. Надо думать, что первоначальный замысел факультета при МТИ был именно в подготовке разработчиков рисунков для тканей - имелась и традиция и система.

Сейчас, слегка редактируя написанное год назад от нечего делать еще в Алма-ате, нашла в Интернете, что факультет образовался в результате перевода в текстильный ин-т структуры из разогнанного в 1930 ВХУТЕМАСа-ВХУТЕИНа.

Необходимость высшего образования для рисовальщиков букетов сомнительна. На нашем Алма-атинском комбинате работали многие художники из Иванова, кончавшие только тамошнее училище. Хорошо справлялись. Особенно Ида Евгеньевна Штандель, уже взрослая, артистично рисовала традиционные ивановские роскошные букеты, хотя они и не были востребованы производством. Только раз, по моей просьбе отпечатали партию в экспериментальном цехе. Работавшая там же на АХБК моя однокурсница Ида Бакланова со своим высшим ничем коллег не превосходила.

В курсе Общей композиции нам показывали из методического фонда рисунки многолетней давности – скрупулезные, виртуозные карандашные зарисовки травок и веточек. Им бы в ботанический атлас. Никто из нас подобного мастерства так и не достиг.

Ну, а по состоянию на тот момент понятия промышленного дизайна просто не существовало. Мы и слово-то это впервые услышали где-то в 80-х.

Какие были факультеты? Машиностроительный, технологический, химический. Больше не помню. В факультетском фольклоре было – «лишь художники соль, остальные все ноль, а технолог и химик – дубины…». Они про нас тоже, конечно, что-нибудь сочиняли, считали всех воображалами, но мы не интересовались, их не знали и не общались. Впрочем, моя любимая подруга Зорька Мельникова вышла замуж за узбека – технолога. Еще помню удивительного красавца - болгарина по имени Божедар, Божка. Знакома, естественно, не была, но все девчонки о нем только и говорили, кажется, он был на 3-м. Потом он оказался участником кошмарной истории с коллективным изнасилованием. Пока мерзавцы решали, что делать дальше, несчастная попыталась вылезти из окна и перебраться на соседний балкон и сорвалась с большой высоты. Разбилась насмерть. Чем дело кончилось – не помню, а может, мы и не узнали, но тогда это была расстрельная статья.

Три корпуса – или четыре? Главный – там у нас было цветоведение, английский, химия. Наш на Донской – с творческим этажом, а общественные и начерталка в общих аудиториях. Технологический корпус на Шаболовке, где читали конструирование и были злополучные швейные мастерские. Все – облупленные, грязноватые, мрачноватые, убогие.

Физкультура – на стадионе, не помню, что делали зимой, немного в Нескучном на лыжах ходили. Зал был, там занимались секции. Среди художников спортсменов не было.

Наш 3-ий этаж, не сквозной в отличие от остальных. Лестничная площадка, друг против друга две садовые скамейки, там всегда курили ребята. Девицы художницы курили в туалете на 4м этаже. Длинный коридор. С одной стороны окна, с другой двери в мастерские, своя у каждой специальности, т.е. набивнисты, ткачи, модельеры (тряпки в просторечии) и трикотажники. Когда мы были на третьем, сформировали еще группу обувщиков (сапожников по-нашему). Об этом чуть позже. Недавно вернувшаяся из чехословацкой аспирантуры Татьяна Козлова (какая была красавица!) как раз по обуви и готовилась. Из окон вид на крематорий. На стенах – выставка эталонных работ студентов – для примера к чему стремиться. Только живопись. Какие-то гипсовые фигуры. Справа вход в мастерские живописи и рисунка. В конце коридора – вход в библиотеку и музей тканей.

Мастерских три. Оказывается, уже плохо помню. Одна – рисунок, темная, с искусственным освещением. Живописная. Еще одна – первокурсников, там натюрморты ставили.

Остался (по известному стишку Глазкова) такой навязчивый вопрос – «чему ее учили в школе?»

В позднее время я все поняла про нашу, а может и любую, систему, продающую потребителям образование. Это просто рабочие места преподавателей. Важно – количество часов, график и интриги.

Почему нам надо было пять лет (четыре – начиная со второго курса) рисовать и писать «обнажку»? Этому учили наших преподов в Суриковском, ничего другого они не умели, в смысле преподавать, а жизнь вынудила подкармливаться на ниве образования.

Зав. кафедрой живописи и рисунка «проф. Антонофф» (это кликуха). Автор знаменитого плаката «Родина-мать зовет». За что видимо и получил синекуру. Толстый, вальяжный с банальными до пошлости высказываниями. Бесцветные, скучнейшие Шатилов, Карнаухов, Вериго, Мухин. Мы им были не интересны, так же как и они нам. Впрочем, был и обожаемый Дубинчик, (Дубинчик Александр Менделевич, или Михайлович, 1922 – 1997), который орал на нас так, что стены тряслись, да еще и зубами щелкал (кажется, последствия контузии), а мы в пол вжимались от страха и начинали как-то лучше рисовать, а потом все только его вспоминали с бесконечной нежностью. Говорят, хорош был и Вас. Вас. Почиталов, в текстильный попал из Суриковского и , думаю теперь, мечтал создать свою школу живописи, но он у нас не преподавал и в наш первый год ушли его с факультета. О нем я писала в своем рассказе о Володе Пятницком. Учились же писать и рисовать мы друг у друга. Так сказать - гонка за лидером. Чем сильнее были «ведущие живописцы», тем выше был уровень всей группы.

Успехи в живописи, на нашем уровне, котировались выше всего, хотя никакого отношения имели к будущим достижениям в профессии.

Почему мы писали темперой? Хорошо конечно, что не маслом, как в прочих заведениях. Размером в ватманский лист. Кто придумал?

К сожалению, на нашем курсе и лидеры были средненькие. Но рейтинг каждого среди однокурсников определялся оценками по «спецам».

Модельерам рисование обнаженной могло хоть как-то пригодится, все же человеков предполагалось рисовать. Подразумевалась в итоге журнальная графика, хотя журналов мод было раз-два и обчелся. Слава Богу, в ближайшие несколько лет и те немногие перешли на фото. А набивнисты-то с их цветочками – при чем? Мои однокурсники цветочки рисовать так и не научились. Может, некоторые позднее, а так все больше абстрактные композиции – тогда считалось современно. Тем не менее, мы рисовали, что велят и даже удовольствие получали. Наброски были дополнительно, но посещались достаточно активно, больше того, мы еще на улице и в метро наброски делали. Какой-то придурок меня за это пытался задержать как шпионку, крича - держите ее, у нее фотоаппарат… А вот что модельерам нужна бы была лепка или какая-нб. другая работа с объемами, никто и не думал, видимо по техническим причинам- ни ставки препода, ни мастерской, ни глины.

На 5-м - графика. В ватманский лист. То ли станковые «произведения», то ли политический плакат. С нашим эскизотворчеством никак не связывалось и на него не повлияло. Как и многое другое.

«Начерталка», например, кошмар для большинства. До самого диплома некоторые пересдавали. Сейчас проблемы не было бы. А тогда взяток не брали. Мне во всяком случае такие случаи не известны. Но «эпюрчик» - этакий чертеж помещения в перспективе с построением паркета, зеркалом и отражающемся в нем столиком с вазой, источником света и тенями от предметов, в ватманский лист и покрашенный акварелью - решить однокурсников просили – и мы делали, особенно в знак уважения хорошим живописцам, в том числе я. Безвозмездно. Мне собственно нравилось – легко давалось, а я хвастлива. Но вот связать все эти сечения конуса тором, (а это соединение оката рукава с проймой) с конструированием одежды в голову никому не приходило.«Перспектива» нам от какого-то другого ведомства досталась, по инерции: ни пейзажи, ни интерьеры программой предусмотрены не были.

Было цветоведение. К этой дисциплине и преподу по прозванию Цветовечкис (Овечкис наст. фамилия) претензий не имею, все было по делу.

С конструированием и вовсе цирк был. Доктор наук Коблякова читала нам суперпродвинутые «Чебышевские сети», что-то с высшей математикой. Только название и запомнилось. Никто, никогда эту высоколобую ерунду нигде не применял. Что-то было с национальными амбициями и видимо требованиями рабочего места для заслуженного ученого. Потом после нас она как-то исчезла, и другим поколениям этого блага не досталось. Обычного конструирования вовсе не было. Во время практики на предприятиях, по кустарным доморощенным методикам пришлось чертить точки Р и Р1 безо всякого понимания что к чему, бывалые конструктора со средним неспециальным, все больше курсы кройки и шитья, нам чертежи правили, а потом за нас примерку делали и осноровку, и презирали нас. Мы тупо смотрели. Потом чему-то научились на поле боя. Некоторые... А я и сейчас не умею. Хотя чертежи хорошо читаю, а в руководстве примеркой, думаю, мастер. Осноровить не умею, хотя ничего сложного в этой науке нет. С гордостью считали, что мы выше этого, и зачем география, когда есть извозчики. Хорошо потом эти извозчики на нас высыпались. Позже, когда учились уже мои доммоделевские (Досова, Дениско), у них была хорошая наколка, которую вела Янчевская (кажется так), от которой все были в восторге. Повезло ребятам. А нам – нет. В материале мы вообще не работали. Был цирк с технологической практикой. Должны были сшить кондовый женский костюм из готового кроя. Кто умел, были такие – сшили. Остальные растерзали несчастные тряпки. Но вопреки обычным драконовским правилам – всем поставили зачет. Понимали, что все равно ничего не получишь от тех, кого за отведенное время не успевали научить даже заправлять швейную машинку. Гена Пасько от этой машинки потом из модельеров сбежал, не помню - в набивнисты или в сапожники?

Или история искусств. Наш первый учитель был потрясающий Ильин. Не помню, к сожалению, имени. Думаю, что он был из «отсидентов». Боже, как он читал! Нам – только древний мир. Мы (кто мог) просто погружались в кипение космических сил, из которых рождался наш мир и грозная, непостижимая красота. Знакомый третьекурсник говорил, что за лекцию об иконах ему устроили овацию. Но когда сразу после нового года наш курс приехал к нему на экзамен (скорее, это был зачет, прошел всего семестр) узнали, что в эту ночь он умер.

Сменил Ильина академик Михайлов, архитектор. Старый, медлительный. Конечно, читал все, что положено по программе, но некоторое удовольствие получал только от архитектуры, и было скучно. Весь курс – монотонное перечисление фактов. Обидно, не повезло нам. Зачем ему это было нужно? Неужели заработок? На экзамене с вежливым выражением выслушивал наши ответы на билеты, не задавал ни одного вопроса и всем одинаково ставил пятерки, не обращая внимания на студенческие хитрости, вроде шпаргалок и похищения билетов. А вот Динуля Ахметова готовила шпаргалки, в которых содержалась такие необходимые сведения – «Шишкин – утро в сосновом лесу».

Ему впрочем я кое-чем всерьез обязана. Вот он чертит на доске пятиугольник – план храма Матери богов в Баальбеке и говорит: «В таком стиле построена станция метро Старая Арбатская…»  Я – с места: «А в каком стиле построена Новоарбатская?» Академик спокойно кладет мелок, медленно вытирает руки тряпкой и также медленно отвечает: «Станция метро Новоарбатская построена в подражание периоду упадка псевдорусского стиля…» Не думаю, что это была импровизация, наверно, старая архитекторская хохма. Но мне она всю жизнь служила хлестким определением многих явлений в искусстве.

Английский – учили долго, сдавали тысячи и самые сложные грамматические формы и т.п. Ясно, что это везде было безрезультатно за отсутствием потребности – общение с иностранцами нам не грозило. (Один просто забавный эпизод. В нашей группе из 12 человек были Купершмидт, Купершмит и Купервассер. Больше я таких фамилий в жизни не встречала.

Это я просто так вставила, в коллекцию странных флуктуаций.)

История костюма и Раиса Владимировна Захаржевская. Единственная из всех, кого считаю своим учителем. Он читала нам историю в костюмах. И это было интересно замечательно, как-то особенно подходило мне. Она требовала от нас делать как можно больше копий исторических костюмов, без которых ничему научиться нельзя. Для меня и некоторых еще такое занятие было большим удовольствием. В Театралке (театральной библиотеке на Пушкинской), куда нам доступ был, а посторонних не пускали, проходили самые счастливые часы. Там почти всегда можно было застать Славу Зайцева. Какой же был трудоголик! Делал изумительные копии, любую можно было бы в рамку и на стенку. Слава тоже считал Раису Владимировну своим единственным учителем, во всяком случае, говорил мне позже во время одного из своих наездов в мою Алма-Ату.

Сегодня в каждом большом книжном магазине найдешь целую секцию изданий по истории костюма разной степени роскошности. В мои студенческие лета практически не было ничего. Книжечка Комиссаржевского, изданная до революции – библиографическая редкость Один экземпляр в Театралке. Там же том Расине. Конспекты лекций были единственным материалом, предмет по старинке необходимо приходилось изучать «с голоса». Раиса Владимировна в ходе занятия рисовала на доске мелом соответствующие костюмы, а мы перерисовывали в свои тетрадки. Добавляла литературные отрывки, стихи. Сколько же мы от нее узнали, и это было только наше, почти тайное знание. О дягилевских балетах, Баксте, Фокине, Русских сезонах.

Захаржевская – не только замечательный искусствовед, но и известный театральный художник. Рассказывала как очевидец о работе над костюмами к спектаклям Островского Надежды Ламановой. Тогда тоже – тайное знание.

Как мы любили нашу учительницу !Однажды, у нее уже тогда болели ноги, она попросила нескольких из нас нарвать ей крапивы на каком-то пустырике около института. Я при этом просто получала какое-то удовольствие от ожогов. Но любили ее конечно не все студенты, раздражала интеллигентность, в которой была достаточная доля высокомерия. Многие однокурсники в театралку не заглядывали, а необходимые по программе копии у нас «списывали» или одалживали у старшекурсников. Она создала и такую замечательную штуку, как НСО – научное студенческое общество.

В течение года членам предлагалось вести какие-нибудь исследования по источникам и писать рефераты. Например, о творчестве кого-то из великих. Я наобум выбрала Шанель.

А метод был простой – по всем доступным источникам (естественно – французским журналам, практически запретным, но в театралке «профессионалам» выдававшимся), каждую найденную модель перерисовывать, помечать источник и период и посмотреть, что получилось. С 56-го по 61-ый. Я это сделала и поняла все про моделирование. Потом Нонка Васильева почему-то соблазнила меня заняться витражами. Копировали из монографий розу Сант Шапель, писали реферат и другое, не помню. В награду получили от ин-та, разумеется, по представлению Раисы Владимировны какие-то копеечки на командировку – Рига, Каунас, Вильнюс, Львов. И это было замечательно. А другие девчонки, не помню – Томка Елисеева, кто еще – ездили в этнографические поездки по деревням и собирали всякие рушники и пр. И тоже были в восторге и становились человеками.

Раисе Владимировне мы обязаны также единственно по-настоящему прекрасным, что было за годы учебы: практика по истории искусства в Питере. Вместе с ней эту практику проводил старый искусствовед Розенталь (кажется так). Сначала на 2 дня Владимир, Суздаль, Покрова на Нерли. Потом 20 дней в Ленинграде.

Экскурсии по городу с Розенталем – все шедевры архитектуры. Все музеи города. Особые лекции в Эрмитаже, в закрытом зале гобеленов – Р.В. на дворцовом стуле, мы кругом на полу на своих папках – как букет в модных тогда пышных ситцевых цветастых платьях. В запаснике Эрмитажа надевали на Светку Мамину платья Екатерины, а на Стила Сивова – камзол Петра I. Несколько дней копирования в Музее этнографии. И театры почти каждый вечер. После нас эту программу, кажется, свернули. У моих доммоделевских такого уже не было. А потом Козлова попросту выгнала лучшего учителя с факультета. Много лет, окончив институт, я каждый приезд в Москву, 3-4 раза в год, навещала Р.В., последний раз за несколько дней до ее ужасной смерти. Ей не было и шестидесяти. Она делала мне честь, называя любимой ученицей - наверное просто за преданность. Ее «История костюма» хорошо издана и продается во всех приличных магазинах. У меня есть, конечно, но храню первое дешевое на газетной бумаге издание «Костюм для сцены» с ее автографом. Раиса Владимировна читала Историю костюма и искусствоведам МГУ.

Была на пятом курсе неожиданная, непонятная и ненужная химия – часы что ли добирали?

Про общественные науки и говорить нечего. Но мне и сейчас стыдно, что я так изводила убогого и безответного Себина, кажется к тому же алкаша (история КПСС), который только и мог ответить –«я не знаю ваших Матиссов и Ван Гогов, но я убежденный марксист». Были и совсем фантастические личности – Петреску, экономика социализма. Он диктовал полфразы, ждал, чтобы все записали и диктовал вторую половину. В конце концов студенты накатали на него телегу и его выперли. А я развлекалась. Садилась в проходе, задирала юбку чего не моги выше (до мини-юбок оставалось еще лет пять) и с серьезным видом писала диктант, в то время как вся группа следила, когда он по неосторожности посмотрит в мою сторону. Бедный дурак совсем не знал куда деваться.

А на кафедре, куда не помню почему зашла, мне разъяснили – «мы не художников из вас готовим, а пропагандистов». История философии, включенная в истмат и диамат в объеме гуманитарных вузов мне во всяком случае была интересна, да и не без пользы, если бы не мое отвращение к позерству Толстыха – все время казалось, что он не перед аудиторией, а перед зеркалом, сам себе радуется.

Я и его пыталась дразнить. Сижу на последнем ряду, грызу семечки и не пишу. Подошел – почему не пишете? - У меня плохой почерк, но хорошая память. - В вашем положении художника даже в деревне на завалинке семечки грызть неприлично, не то что на лекции по эстетике! - А я в деревне и не стала бы. - Он сорвался до того, что пригрозил экзаменом. Естественно, к экзамену я знала больше, чем кто и когда на нашем факультете. Выслушал с непроницаемым видом, молча поставил четверку.

Потом он был составителем и редактором сборника «Мода - за и против». И какое-то время регулярно что-то вещал на наших эстетических комиссиях.

Ну и главный предмет. Спецкомпозиция – моделирование. Нам досталась бесцветная, скучная Галина Сергеевна Горина. Работала она еще в ГУМе, там была моделирующая группа, проводили классические показы, «платье приталенного силуэта для второй половины дня…». Водила нас туда на экскурсию. Водили на показы в ОДМО. На семестр назначалась тема – верхняя одежда, пляжная, детская, спортивная и т.п. Занятия два раза в неделю по 2 пары. Галина Сергеевна приносила эскизы из методического фонда и французские журналы, более-менее старые, после чего мы были предоставлены сами себе. Дома надо было делать эскизы по теме, на следующем занятии просмотр – расстилали урожай на полу, как-то обсуждали, за семестр скапливалось штук 50, из них десяток выставлялся на «развеску» - основное событие сессии, тройной экзамен по творческим.

Так как больше пяти экзаменов за сессию не допускалось какими-то правилами, а на «развеску» представлялись работы выполненные за семестр, то нам предстояло только два экзамена, так что жизнь была по сравнению с другими студентами – малина.

Вернемся к моделированию. Превыше всего ценилось «образное решение», а до всяких вытачек, как до проклятых скрипок Паганини, никому не было дела, обсуждать такие темы считалось неприличным. Немногие, умевшие шить и привязанные к этому умению, пренебрежительно почитались «портнихами» и действительно были слабее фантазеров. Главное ценилась оригинальность подачи. И техника исполнения эскиза. Чего только не было – монотипии – отпечаток со стекла намазанного краской, проскабливание по черному фону, приклеивание крупы для получения фактуры, мыло с краской, обрезка фигур – например, части головы, «усикизм» называлось, руки в карман, ноги в траву, а чтобы у фигуры были две ноги или пропорции хоть чуть напоминавшие естественные, было и вовсе неприлично. Очень уважались предложения – графический стилизованный пейзаж с церковью, а около какие-то фигурки странных силуэтов. Такой кайф, как рисование собственно костюма, а эстетика листа – его следствие (как у театральных костюмеров) нам был неизвестен, про костюм мы не знали ничего.

Пока вернусь к злополучной реформе.

На первом курсе, после общей композиции, слегка ознакомившей нас с каждой специальностью, мы сделали свой выбор. А на втором были переведены на вечернюю форму обучения и отправлены на предприятия. Один «академический» день – рисунок и живопись, в остальные после или перед работой, на предприятиях была двухсменка, по четыре часа занятий. Последствия были катастрофическими. Большинство сачковало как возможно. (Так мы с вами социализм не построим…) Я работала добросовестно. Сначала на Девятой швейной – шили пальто, потом это «Объединение Салют». Мы им тоже были нужны, как собаке здрасте. На поток-то после ПТУ брали. Посадили на ручную работу, тогда еще много было ручных операций - соединять на подкладке рукав с проймой. Запомнилось, что у работниц, которые ездили на работу из Мытищ и т.п., любимой темой разговоров была глупость и неотесанность деревенской родни, куда на праздники ездили. Потом нас перевели на Одиннадцатую швейную, впоследствии «Женская мода», где поручили пришивание пуговиц – вручную. Плановать(?) я не могла, нас со второго семестра сняли со стипендии, сами должны были зарабатывать. Я себе не могла позволить заработать меньше стипендии, которая тогда составляла после прибавки 40 руб.

В результате этой связи с производством с потока человек 15 как минимум ушло в академический. Я их не помню, только Зейналова, не последнего потом человека в наших узких кругах, он кончил на следующий год после меня. Оставшиеся на начало третьего курса рисовали и писали хуже, чем при поступлении. Так наш поток и остался из самых слабых.

Убыль личного состава пополнили за счет вечерниц, было вечернее отделение. Ничего я про него не знаю, кроме появления этой группы, полностью зачисленной в сапожники. Туда же откочевали и большинство ребят из модельеров. Так получилось, что обычно выпускали модельеров человек 20-25, а нас осталось только 11.

На этом наши злоключения с хрущевскими затеями не кончились.

Вместо обычных 5,5 лет мы учились все 6.

Распределение у нас происходило в конце 5-го курса, после которого мы отправлялись на полугодовую практику по месту распределения, собственно на семестровую – с 1 сентября до 20 января, затем исполнение и защита диплома 20 июня. Обязательная явка по месту направления через месяц. Диплом выдавался на руки только через три года. Со мной так и было. Разумеется, все, кому было надо, эти условия прекрасно обошли. В дальнейшем они были отменены.

Подумала, что понятие распределения уже непостижимо – это обязательная трехлетняя отработка за бесплатное обучение там, где наши знания нужны родине. А сейчас вдруг заговорили о возможности восстановления в какой-то форме. Такого типа трудоустройства.

При распределении я развлекалась. Все москвичи представили справки о невозможности отъезда из столицы и почти все получили «свободный диплом», в Москве вакансий не было. Все иногородние - по месту жительства или по предварительной договоренности и запросу. Подруга-еврейка Риточка Купершмидт например – в Одессу, а Зорька Мельникова – в Душанбе к мужу. И только я выразила желание поэкспериментировать. Предстояла еще практика, а там посмотрим, хотя этот выбор якобы считался окончательным и обязательным.

Немедленно последовали предложения – Калининский дом моделей – слишком близко, в электричках жить буду – Хабаровский – ну уж это чересчур – Куйбышевский – голодающее Поволжье – Ташкент – Ташкент мне нравится, я была там на практике, но с Репейковым не сработаюсь – Алма-Ата – Отец яблок? Пойдет!

Ну и начинаются мои сорокалетние труды на соответствующей ниве.

Еще про практики.

Как только объявили список зачисленных, приказали на другой день на сельхозработы. Под угрозой аннулирования зачисления. План факультет не выполнил..

После второго курса полагавшиеся сельхозработы нам заменили на стройку, потому что предстоял по новой программе перевод в вечерники и направление на фабрики. Не помню – месяц или чуть меньше. Мыли квартиры после отделки. Где-то на Калужской заставе, абсолютно бесплатно. Тоже был опыт общения с пролетариатом – подходят парни, «заигрывают», мы огрызаемся - …вот и женись на такой, она и будет белье в прачечную отдавать… А у рабочих девиц примерно так: кто на мне раз побывает, всю жизнь счастлив будет…

На третьем весной – по истории искусств в Питере, о которой уже написано выше. На четвертом курсе после зимней сессии практика в Ташкентском доме моделей. Рита Купершмидт, Лариса Солнцева и я.

Было это за два года до землетрясения. (1966), т.е Ташкент был вполне первозданный. Где-то строили типовой микрорайон, Чиланзар-Черемушки.

Нас поселили в общежитии курсов повышения квалификации в восьмиместной комнате с «повышантками» из сельской местности. Точно не помню, вроде все были русские.

Дом моделей был в центре у Алайского базара, в здании бывших конюшен, питьевой бачок с кружкой на цепи и удобства во дворе. Узбеков (узбечек) было две – директор Махферат Нарзикуловна (надо же, сейчас вспомнила!) и вахтерша. Дом моделей был не из последних. Там был худрук уже далеко не молодой Репейков Виктор Николаевич, он был саморощенный конструктор, но умелый и потому конструирование было на приличном уровне. Тогда у каждого конструктора была своя система, которую он считал лучшей и отчаянно конфликтовал с такими же. Репейкова просто трясло при имени Тер-Овакимяна, как раз в это время начавшего в Виалегпроме создавать единую методику конструирования. Пренеприятный был тип этот худрук. Меня потом судьба с ним свела, позже об этом.

Художников с дипломом не было ни одного, но Маша (Мария Степановна) Бандалетова, впоследствии худрук, была хорошим модельером.

…

Кажется, там мы так болтались, ничего не кроили и тем более не шили.

Была там еще Анна Григорьевна Очаковская, искусствовед «мужичок с ноготок». Провинциальная интеллектуалка, кажется ленинградка, так и не вырвавшаяся из эвакуации, это кое-что значило для уровня и рейтинга дома моделей.

Еще две замечательные манекенщицы – Танька Мычак (Танька Ташкентская), очень красивая в тогдашнем стиле кинозвезды, к сожалению, оставшаяся звездой уровня барменов. И Галя Милукова, стильная и умная. Перебралась в ОДМО, была одной из лучших. Замужем за киношником, трагически овдовела (не помню). Сейчас в Париже.

Недавно Котрелев сказал, что там они встречались. Живет нормально, но не богата.

Ташкент – практически одноэтажный, занимавший огромные площади, самые большие не то в мире, не то в Азии? На улице еще встречались женщины в парандже. У одной такой знакомый на моих глазах из-под паранджи купил остродефицитные носки. Однажды поразила меня сценка – в автобусе старуха (без паранджи) встала и уступила место молодому парню. И он сел. Через несколько лет таких «пережитков » мы уже не встречали. Интересно, как сейчас?

Овощи, фрукты – такого мы не видели, все дешево, но у нас денег было еще меньше, так что больше облизывались. Шашлык и люля-кебаб жарили на каждом шагу (на каменном угле). Стоил 20 копеек. Могли только иногда палочкой полакомиться, а мечту съесть сколько влезет осуществила уже в Алма-ате.

В ходе практики предложили нам сделать зарисовки скопившегося ассортимента, что было срочно необходимо для оформления техдокументации. Обещали заплатить, мы с восторгом ухватились, чуть не всю практику пахали, но обманули, денег не дали, сказали – обязаны. А мы не были. Теперь, зная их нравы, понимаю, деньги по договору конечно списали, там не очень мало было, и прибрали.

Все исторические памятники были в убогом состоянии. Был музей, где не раз побывали, сюзане производили впечатление. Старый город. Однажды видели группу бухарских евреев, шедших с молитвенного собрания.

А однажды, но не в старом городе, вдруг – женщины хватают детей и уволакивают с улицы, по середине которой двигалась толпа цыган-люли. До чего колоритны и оборваны.

После пятого курса – полугодовая. Сначала в Алма-Ате, куда уже распределилась. Об этом в другом месте напишу. Через два месяца, в конце октября, позвонила Горина, спросила, как дела. Сказала, что дипломный проект здесь не сделаю, просто не с кем. И меня перевели на оставшиеся два с половиной месяца в Рижский Дом моделей.

Я, Риточка, Алка Дроздова, Нелька Палкина. Две последние – на трикотажной фабрике.

Рижский дом моделей считался, а еще больше считал себя сам, звездой первой величины, постоянно соперничал с другими лидерами – Таллиннским и Ленинградским домами. Я думаю, эти два были, пожалуй, сильнее, или «благороднее» что ли. Еще претендент – Вильнюсский – явно уступал, но не признавался. Все издавали журналы мод. Проводили показы на местах и уже на «союзном уровне». За границу еще почти не ездили. Но тогда работы с промышленностью, ничего связанного с внедрением моделей в производство я не заметила. Дом моделей в центре, в приспособленном помещении, тесненько. Принимали совершенно нормально, русских тоже было много.

Специалисты были видимо остатками буржуазной школы. Самым замечательным человеком была худрук Александра Николаевна Грамолина. Почему-то у нее ко мне возникла симпатия, и она охотно со мной беседовала. Сколько ей было лет? Около 50, возможно. Она из шанхайской эмиграции, в Шанхае кончила школу прикладного искусства, жила и работала в Австралии. Когда стало возможно, кажется в 46м, эмигрантам за поддержку во время войны разрешили, вернулась в Союз в числе первых. Тогда довольно многие вернулись.

Очень запомнился ее рассказ о начале работы в Шанхае. Какое-то предприятие по изготовлению вышитых блузок. Хозяин предлагает разработать рисунок, смотрит – прекрасно, прекрасно, но дороговато, попробуйте уменьшить. Сделала новый – прекрасно, прекрасно, но попробуйте еще… Так еще пару раз, а потом четко – у нас затраты на вышивку должны быть не больше доллара. Да как же это возможно? Попробуйте. Оказалось – возможно.

Очень скоро после моего прибытия к месту работы в Алма-ате, неожиданно встретилась с Александрой Николаевной вновь, ее пригласили провести то, что сейчас называется мастер-класс, выступить на каком-то швейном семинаре. Мы обе были рады встрече и сколько могли провели времени вместе, гуляли. На складе тканей ДМ, где мне казалось не было ничего, она быстро собрала варианты для нескольких выразительных ансамблей, а потом сказала: главное правило худрука - ты должна все придумать, решить, объяснить исполнителям и когда и если они поймут - восхититься – Как хорошо ТЫ все придумала! – да так, чтобы она сама поверила. Тогда, сказала Александра Николаевна, сможете работать. Я смогла.

В Риге мы делали в материале дипломный проект. У меня не очень хорошо получилось - пальто не оделось на комплектный костюм. Мы кроили под руководством наставника, а шили портные. Изделие высылалось к защите в институт, который его оплачивал. В дальнейшем поступало в «натюрмортный фонд» или как-то реализовывалось.

Удивила серьезность, с которой руководство ДМ отнеслось к нашей практике. Собрали худсовет во главе с директором (русская дама) и устроили форменную защиту проекта.

Заключительная фраза директрисы – вы должны всю жизнь помнить, что проходили практику в Рижском доме моделей, нас с Риточкой покоробила. Но помню. Ничему там не научилась, кроме как у Грамолиной. Потом очень долго посылала ей поздравления. Не помню, когда она перестала работать и кто ее сменил.

Интересная деталь. По проекту реформы во время преддипломной практики студенты подлежали зачислению на должность и соответственно зарплату. Что и было сделано в Алма-Ате. Но Рижский ДМ на такое, естественно, не согласился и нам вернули стипендию. А мне ДМ оставил зарплату, уж очень Бечелевой хотелось, чтобы я вернулась. Так что у меня образовалось целых 120 руб. в месяц. Какой же богатой я себя чувствовала!

Так вот о дипломе.

Идей в костюмосложении (мой термин уже в «нетленке») кроме бесценных богатств народного русского (других - тоже) не было. Я достаточно всерьез интересовалась, очень ловко делала копии в ленинградском этнографическом, а потом как раз подоспела выставка русского костюма в Москве, не помню где, но не на Делегатской.

Очень хорошая выставка. Те экспонаты и сейчас входят во всякие антологии и т.п.

А тогда ничего, даже наборов открыток не было – надо, рой землю носом.

Так что тему диплома я выбрала вполне традиционную – Верхняя женская одежда по мотивам русского народного и исторического костюма. Рыть землю носом я любила. С рекомендациями Р.В. поехала в Ленинград, где прекрасно мне работалось в запасниках Русского музея, и с ее же рекомендациями в костюмерных театра Станиславского – костюмы к Хованщине вертела, рассматривала, копировала.

Диплом же получился неудачным, не нашла я убедительную и декоративную графику, что ценилось превыше всего. Вернее только это и ценилось. Пятерку однако поставили. Я сама была недовольна. Тем не менее за основу взяла русский овчинный полушубок, и очень детально разработала в вариантах, а это было за пять лет до рождения и триумфа дубленок.

И последнее. Когда я в 59 поступала во второй раз, у меня было сильное желание уехать из Москвы, хоть на комсомольскую стройку. Сказала маме, если не поступлю, уеду. Мама в панику, что-то нужно было делать, пожаловалась бывшему их с отцом однокурснику художнику и другу семьи Сереже Викторову. Выяснилась, что проф. Антонофф в каком-то свойстве с художником Глебовым, у которого с Викторовым была на двоих мастерская на улице Горького. Что-то Глебов сказал Антонову, вроде дочка погибшего товарища. Зашла на подготовительные занятия (месяц для тех, у кого приняли документы после предварительного просмотра) секретарь, сказала зайти к зав. кафедрой, принести работы. Посмотрел, что-то прорек. А я так и не знаю, по блату я поступила или нет. Живописец я была средненький, хоть и на твердую четверочку. Но специалист получился заметный.

Училась с удовольствием, потом и в голову не приходило зайти на факультет, ни разу не была. И с однокурсниками никогда не искала встреч, только с некоторыми легпромовская судьба сводила на бесчисленных советах, совещаниях, ярмарках, с помощью которых плановая система руководила организацией удовлетворения потребностей советских граждан в товарах массового спроса.

Пока все.