ДАЛЕКИЙ РИСУНОК

1

деревья видеть — словно спать
приоткрывая вдаль
сиянья край (и снова — край):
о этот ветр — за ветром!
из «ничего не надо» да из «никого не надо»
(и всё светлей светлей:
«о просто ничего»)

2

деревья видеть это спать
не видя проживать
уже пройдя того не знать
лучом все меньше стать
и только таять сном в листве
и ничего не ждать

Геннадий Айги. Памяти Владимира Пятницкого. 1979

Справка

Со слов Ольги К. – о семье. Отец, Пятницкий Павел Петрович, юрист. Мать умерла во время войны. По словам тётки Надежды Петровны была необычайно красива и талантлива. Детей, Сашу и Володю, опекала соседка, Юлия Матвеевна. Отец, вернувшись с фронта, на ней женился и все семейные дела предоставил ей. Женщина была неприветливая, видимо совершенно бесхозяйственная и скупая. Винить её трудно – во время войны кормить чужих детей, ни на что не рассчитывая, отец ведь мог не вернуться. Одна из приятельниц как-то зашла к Володе, Ю.М. угостила её – разделила им на двоих порцию винегрета с селёдкой, взятую в столовой. Не помню, чтобы кто-нб ещё брал еду в столовой, даже работающие женщины (она кажется не работала) очень голодно, невкусно и дорого. К Володьке не особенно и ходили, стеснялись, хотя у него была своя отдельная комната – большая редкость.

Оля вспоминает, что Володя на первом курсе завёл обычай, и подбил Сафонова, ходить в любую погоду без пальто и шапки, в пиджаке. Подозреваю сильно, что он стыдился своей верхней одежды, что даже на общем тогдашнем очень бедном фоне мог бы выглядеть совсем убого. Ещё он долго вегетарианствовал. Вообще ел так мало, что с ним за столом было не всегда удобно. Приучила она их. Вообще мы, кажется, были к ней несправедливы. Отец семьёй не занимался, от сыновей приёмных мало ей было радости, благодарности тем более.

«Старший Пятницкий», так его называли, жил отдельно. Его лет в 16 отправили к каким-то родственникам на юг (ещё во время войны?), там он и учился, и рано женился. Был семейным деспотом. Детей было шесть. Пил. Человек был, видимо, очень талантливый, но тяжёлый, в отличие от Зона. И никакого обаяния.

Да, почему Зон. Первую сессию в их группе сдали на все отлично трое – Марик Гольберштам, Тарасенко и Володька. Гольберштама к тому времени упорно называли Гольберзоном, и Тарасенко (тоже курсовая достопримечательность) пытался все три фамилии под эту исковеркать: себя называл как-то вроде Таранзона (не прижилось), а с Пятницким никак не получалось, осталось просто Зон. И надолго. Группа № 113 вообще была заметная.

В эту сесию или в следующую, весеннюю, на экзамене по физике экзаменатор спросил Володю, не хочет ли он перейти на физфак.

Котрелёв говорит, что видел у Володьки в комнате развешанные акварели и рисунки ещё школьных времён, из студии при Доме пионеров, наверно, учебные постановочные натюрморты, что-то в этом роде. Очень интересно было бы взглянуть, как проявлялся в них его особый талант, но никто больше этих рисунков не помнит, могли просто не обратить внимания. Маловероятно, что уцелело хоть что-нб.

МГУ

Как-то раз меня попросили рассказать о Горбаневской, и я начала с того, что нас познакомил очередной пароксизм идиотизма советской власти – фестиваль молодежи в 1957 году. Год назад на «Свободе» вспоминали эту затею. 50 лет прошло, юбилей. Примерно тогда же, и по той же причине, мы и с Пятницким познакомились, хотя уже учились на одном курсе, но нас там было чуть не триста человек, могли и не встретиться, тем более – как художники. На самом деле не в 57-м, а в 56, а поступили в 55-м, на химфак. Почему на химфак? Наступала Большая Химия, казалось, она-то и нам сделать все сумеет (как электричество), и в ней разгадка всех сил природы, и человеческой тоже, и сейчас все победим, и рак, и смерть, а уж продукты из воздуха – само собой, и конечно перспективы трудоустройства. Взяли и поступили. Пятницкому, как потом выяснилось, ничего не стоило поступить куда угодно. Университет, и химфак, были новенькие с иголочки. Если не ошибаюсь, наш курс первый пришёл прямо на Ленгоры, не на Моховую. Грандиозно было и роскошно, прямо город будущего. (А сейчас-то!)

Тут произошли венгерские события и доклад Хрущёва, как-то это будоражило, но ничего в жизни не изменило. Зато к фестивалю начальство решило подготовиться загодя. Университет всё-таки, самая что ни на есть молодёжь (потом эту молодёжь на всякий случай услали на целину). В плане подготовки организовали в МГУ несколько клубов по интересам, они назывались почему-то секции: секция поэтов, секция художников, ещё были фотографы и модельеры, может ещё музыка и танцы, не знаю, как-то это всё заглохло. Мы с Ольгой Коротковой пришли к художникам, там и встретили Володю. Ольга его уже знала.

Шефом нашей секции (конечно, его назначили сверху изначально) был Виталий Михайлин. Недавно нашла его сайт в инете – искала про Володьку, попала туда. В жизни не встречала парня сексапильнее. Что-то в нём было, свобода в движениях непривычная, ну там рост, нордический тип. Он был постарше, с физфака, а туда перешёл с философского. Физики тогда были уже продвинутые, а мы тёмные, но зато дружные, что потом выяснилось на целине. Когда мы пришли на физфак на практикум – через сквер* с фонтаном (я же говорю, идеальный город будущего), там в холле висели самодельные лихие плакаты джазовых концертов и призывы отстоять и защитить скульптора Эрьзя. Конечно, мы немедленно поехали к нему в мастерскую, где-то в холодном полуподвале, он ходил мрачный, в облезлой шубе и с такой же облезлой собакой, и эти его изумительные пни квебрахо и альгарробо теперь в Третьяковке совсем не так потрясают, как тогда.

Предполагалось, что мы создадим к фестивалю оформление Универа, пока мы вроде оформляли вечера – вообще чёрт знает, что они предполагали. Какие-то смешные плакаты на вечера мы кажется писали. Очень быстро познакомились с поэтами. Это собственно была не секция, или секция, созданная на основе нормального литобъединения, какое полагалось каждому солидному предприятию, заводу например. Обязательно был клуб, в нём изостудия, и обязательно в коридоре или в туалете кто-нб учился дуть в трубу – их остальные музыканты прогоняли куда подальше. Изостудия в МГУ тоже естественно была, я даже одно время туда ходила, но надоело. Вёл её художник Руцай, у которого когда-то в Училище им. 5-го года учился отец, и мама его не любила – сухарь он был. Потом у нас с ними было противостояние.

Наверно, и танцы были. Помещение клуба, естественно, было роскошное, просторное, и нам выделили прекрасную комнату. Она выходила под портик, и за окном у нас качался огромный фонарь. Вечером – какой эффект! Какое счастье – иметь настоящую комнату для себя и своих!

Кроме шефа Михайлина был у нас прикреплённый шрифтовик, любители рисования приходили и уходили, не помню уже их, а вот друзья-поэты были замечательные. Светка Флягина, несчастная, о ней расскажу позже, познакомила нас с Горбаневской и Иословичем. Предполагалось, наверно, что поэты будут сочинять тексты для наших сатирических плакатов. Потому что затевались «Окна Университетской Сатиры» - «Окна УС», они и стали главным направлением нашей деятельности. Что мы там высмеивали – убей, не помню. Кажется, очереди в студенческой столовой. М.б. беспорядок в общежитии – не «беспорядки», само собой, а что мусор не выбрасывали. И общежитие, и столовая заслуживают отдельного рассказа… потом как-нибудь. Да, один раз нам поручили отразить тему: на концерт в клубе привезли ребят только что из Венгрии, стали студентов сгонять с лучших мест, а некоторые воспротивились, не желали, мерзавцы, уступить усталым героям. Как мы относились к этим событиям? Наверно, как надо, мы же знали, что со всех сторон окружены врагами и фашисты попытаются взять реванш. Потом Н.Г. познакомила меня с Аликом Шерелем. Надо думать, и письмо Хрущёва нас взволновало, но своих впечатлений не помню. Мы были заняты своей маленькой фрондой: организацией выставки. Совместно с изостудией. Они – рисунки и акварели с натуры, постановочные натюрморты, мы – кто во что горазд. Вот тут и стало ясно, что Пятницкий настоящий зрелый художник. В 18 лет он всё умел, для него, как принято говорить, не существовало проблем.

В рамках смычки с молодёжью, или науки с искусством, в МГУ пригласили профессоров из Суриковского. А это были не то что нынешнее племя – Кибрик, Фаворский, Сарьян. Они нашу выставку посмотрели. Т.е. прошли мимо прочего и остановились перед Володькиным рисунком. Он его там же и нарисовал, пока готовили это мероприятие – тушью, в лист, не помню чем, может плакатным пером? Решительная такая была графика. Он ведь никогда не делал наброска, ничего не намечал, начинал с одного места и добавлял всю композицию по одному штриху. Подробная была сцена, с глубиной, светотенью. Три каких-то личности играют в карты. Называлось «Шесть красненьких». Кто-то из великих, когда им представили автора, сказал: мы его заберём к себе. Но развития этот разговор не получил, и в Сурике Пятницкий не учился, учился в Текстильном и Полиграфе. А мэтры потом выступали перед большой студенческой аудиторией. Фаворского спрашивали о Пикассо и Глазунове. Он сказал, что Пикассо вобщем ничего особенного, но умеет малыми средствами добиться многого. Никто, кажется, не понял. Нам было главное, чтобы не так…

Выставка Пикассо прошла совем недавно в ГМИИ, в 56, а ведь кажется, только недавно там осмелились где-то на лесенке повесить пару Моне, попугайчиков Гогена и обнажённую Ренуара, и многие возмущались. У нас в группе, например. Тогда об этом спорили везде, в музее непременно стояли кучки вокруг отважных молодых людей* (и не очень молодых, были прямо-таки профессионалы довольно потёртого вида), которые отстаивали правомерность других путей в живописи.

А ведь совсем недавно в ГМИИ вообще всё искусство было попрятано, там был музей подарков Сталину! Вспоминаешь – и не верится. А полемика об импрессионизме Грабаря и Соколова-Скаля? Наверно, как раз тогда**. Или уже после фестиваля? Он надвигался своим чередом. Флягина пошла на курсы переводчиков, она знала французский. Их готовили к возможным острым вопросам, посвящали в кошмарные подробности минувшей эпохи, которые конечно в доклад не вошли, но которые могли знать на западе. Под строжайшим секретом, но она нам рассказывала. Действительно, переводила делегациям, потом и вовсе ушла в переводчики, мехмат бросила**. Пятницкий, наверно, тогда же задумал уйти с химфака. Может, он и всегда хотел рисовать, да семья убедила: что за профессия такая, надо зарабатывать, думать о будущем… профессия действительно была никакая.

В первой нашей выставке участвовал Слепян, но мэтры его не видели; им показали, наверно, предварительную развеску, а Слепян появился перед самым открытием, занял целую стену и весь огонь отвлёк на себя. (О нём есть в «Другом искусстве», очень немного, он возник, просверкал и исчез). Высокий худой красавец с горящим взором. Картины были довольно большие, яркие, маслом – довольно представительно на фоне нашей и студийской графики с акварельками. В общем, они были скорее надуманные, с интересными названиями – «Двадцать минут под водой» (в честь фильма Кусто, но без рыбок и кораллов), «Интеграл Лебега», «Ковёр Серпинского» - автор только что бросил мехмат. Какая затравка для шумной дискуссии! На обсуждение выставки я привела маму. Такую молодую, такую красивую! Мероприятие было, конечно, официальное, клубное начальство галочку поставило, но тогда эти проблемы всех искренне волновали. Один товарищ принёс собственную картинку. – Вот, - сказал он, - я вчера посмотрел эти картины (Слепяна) и вечером решил сделать что-нибудь в этом роде. Конечно, это не так ярко, но если бы у меня были настоящие краски и холст, получилось бы не хуже…

(два главных аргумента – «так каждый нарисует» и «никто этого у себя не повесит»). Мама выступила. У абстрактного искусства, сказала она, есть свои законы и своя логика, понятий цвета и композиции никто для него не отменял, и если молодой человек думает, что достаточно наляпать свою пятерню – значит создать произведение искусства, он заблуждается, и никакие профессиональные краски ему не помогут. А картины Владимира Слепяна, с точки зрения художника – замечательные. Публика была в восторге.

Кажется, от того времени у нас Володиного ничего почти нет. Небольшая картинка маслом, два лица, и рисунок Голгофы. Очень сложный раккурс и очень лёгкий рисунок, всё просто. После выставки работы свалили в своей комнате, кто-то что-то своё забрал, кто-то чьё-то взял на память, остальное наверно просто выбросили. Один рисунок обнаружился только что, он был у Тани Рютиной, из моей группы. Я привела её на выставку и попросила Володю что-нб ей подарить. Он вынул рисунок из кучи и отдал ей. Рисунок двусторонний: на одной стороне явно портретная головка девушки, на другой романтический условный портрет.

Эту выставку не упоминают в «Другом искусстве». О второй написано, что в июне – июле 58 г (кн. 1, стр 51) в МГУ была выставка Харитонова. Харитонов там тоже был, (простите, его называли Саша-сумасшедший), пара милых картинок, но ещё прелестней, кажется, был Плавинский. Запомнила фамилии Кулакова и Кандаурова, был кажется Лепин (сено-солома), но нам интереснее были поэты. Алик Гинзбург, которого привела Горбаневская, привёл Хромова и Красовицкого. (Почему-то они всегда упоминались вместе, через дефис, как Бойль-Мариотт). Стась Красовицкий при всех монтировал для экспозиции свои графические и скульптурные стихи. Один был на листе картона, про медведя: «начертим круг и станем прыгать всё от него всё от него…». Скульптура состояла тоже из листа картона с прорезанными дырками и чёрных бумажных труб. Что-то про шута и ступени. Наверняка это всё опубликовано.

Зон тоже что-то выставлял, хотя учился уже в Текстильном. Какие вещи, не помню, да они наверно тоже пропали. А моей графике сделал комплимент Красовицкий:

Взглянул на это старый Обри
И так заметил: крошка, добре!

Бедный Обри, когда же это он был старый?

Позже Зон приносил почитать машинописные стихи Красовицкого, у Коротковой несколько листочков есть.

Видимо, незадолго до выставки, ещё в учебное время, произошёл у нас скандал с Клубом МГУ, который мы задели в очередном сатирическом Окне:

В нашей студии созрели
Рубенсы и Рафаэли

(т.е. там насаждали реализм)

И уже который год
Нам кино дает доход

(мы-то хотели смотреть кино бесплатно)

Администрация потребовала нашу шайку к ответу. Устроили собрание в одной из больших аудиторий внизу. Кто-то главный, завклубом, должно быть, обиженно вещал с трибуны:

- Нас упрекают в том, что мы в своей студии воспитываем Рафаэлей и Рубенсов. Но если бы это было так…

Зон подался вперёд.

- я думаю, могла бы гордиться не только наша изостудия, но и весь Московский Университет!

Володька блаженно откинулся на спинку.

- Я сам себе не поверил: неужели правда сейчас услышу ЭТО ?

Он и позже часто бывал в МГУ, наверно и в общаге у бывших одногрупников. М.б. ухитрился не сдать студенческий, м.б. овладел техникой проникновения через контроль.

Кстати о технике проникновения. Не знаю, то ли Зон от природы не боялся высоты, как индейцы-мохауки, то ли наоборот ловил кайф от острого ощущения, но ему случалось совершать головокружительные подвиги. Я с ним оказалась в компании, которая встречала Новый 60 год в общежитии МГУ на 11 этаже. Блок состоял из двух узких комнат с тонкой стенкой, которая делила и общее окно, снаружи это выглядит как колонка. В процессе веселья компания разделилась, и когда все уже были хороши, кто-то в одной комнате запер дверь изнутри, свалился и заснул. А кто-то наоборот проснулся и стал рваться наружу, советы сквозь дверь и стенку – поискать ключи по карманам или на полу – не воспринимал. Володька открыл окно, шагнул на соседний подоконник, открыл другое окно и вошёл в комнату. Не помню, как оно открывалось, была ли там форточка, вообще этим смертельным трюком в общежитии пользовались самые отчаянные. Вернулся он тем же путём, поскольку ключей не нашёл и никого в разум привести не смог. Посовещались и ничего лучшего не придумали; он снова перешёл по воздуху и чем-то слегка взломал дверь, кажется.

Как-то он вылезал по пожарной лестнице из окна у Киры, кажется этаж был всего третий, тоже по общей просьбе и тоже нас кто-то запер, наверно сам Кира, чтобы не расползались по коридору, а сам ушёл и наверно забыл, а среди нас был один кубинский шпион – симпатяга Хуан Лопес, и ещё кто-то опаздывал на поезд. И тоже неоднократно забирался в окно и снова спускался во двор, но Киру так и не нашёл, и не помню, чем это кончилось. С этим Хуаном потом возили в Лианозово троих кубинских художников, они приехали с выставкой, хотелось им что-то показать, они всё-таки Запад какой-никакой, повели сначала к Гинзбургу, потом уже все к Рабину. Очень было стыдно: в любой компании Хуан спрашивал, говорит ли кто-нб по-испански? По-французски? По-английски? Нет? Вытирал пот со лба и начинал переводить беседу.

Когда Таня работала на высотке, на 32 этаже гостиницы Ленинградская, там было что-то вроде диспетчерской радиорубки Мосводопровода, Володька почти забрался к ней по пожарной лестнице. Его сняла милиция, могло плохо кончиться. Но отпустили. Другой раз его схватили, как диверсанта, когда он спустился по водосточной трубе из окна опять же у Киры, но на Софийке, прямо в виду Кремля, причём неизвестно зачем, все двери были открыты. Он там отлёживался, поскольку недавно откуда-то свалился плашмя на спину и еле ходил. Такой вот большой оригинал. Только это было немного позже, в начале 60-х.

Иногда внучки просят: расскажи, как вы тогда жили. Рассказываю – каждое слово приходится объяснять. Вспоминаю нас молодыми, посмотрю вокруг – нет, мы были, наверно, другой вид. Чисто внешне. Разве было столько красавиц! Конечно, вытянулись, два целых поколения акселерации, но тип стройности совсем другой, словно их в дудочку протянули. Конечно, волосы, кожа. А уж одевались мы! Одна девчонка в общежитии в каком платье приехала поступать, в том и диплом защищала. Обувь – это была проблема. И в магазинах ничего не было, и денег ни у кого не было. Ребята ходили все как один в пиджаках и брюках, в серых, дешёвых, бесформенных, локти лоснились. Жизнь была не больно сытая, тесная, в Москве кое-где, на задах у Арбата, в Замоскворечье, воду ещё в колонках брали. У нас в квартире на 8 семей одна ванная, и это далеко не предел. А в МГУ, в общежитии, на две комнаты – душевая и туалет отдельно! Я же говорю – город будущего! И всё новенькое, с иголочки! (Мы не знали, что МГУ строили зэки, только потом нам глаза открыли, почему зоны назывались «зоны»). Правда, первокурсники жили иногда по трое в комнате, потом почти все по двое. Вряд ли многие жили на одну стипендию, хотя были и такие, но кому присылали из дому, много ли? На первом курсе давали 200 р. (приличный оклад был 800 – 900 р.), зато они жили сами по себе, без взрослых, и многие городские вскоре завели привычку торчать у друзей в общаге, а то и забираться туда во время занятий, побыть в одиночестве в четырёх стенах – переживание многим почти неизвестное.

Так, значит, были мы серенькие, невзрачные на вид, но поскольку все, то всё равно видно было, кто красивый, кто нет. Володька был красивый. Только надо было это разглядеть из-за его манеры держаться. Сложен он был идеально и ловок, как акробат, притом сутулился, косолапил и шаркал при ходьбе. Как бы от застенчивости, но застенчивость у него была специфическая – о ней позже. Лицо правильное и ассимметричное одновременно, дурацкая стрижка со спадающей прядью, замечательные глаза, светлые и яркие от тёмных бровей и ресниц. (У Вали такие же). К этому – манера разражаться хохотом, закидывая голову.

Наша послевоенная бедность удивительно соответствовала убожеству и однообразию жизни вообще. Ну вот хоть живопись. Наступал, кажется, самый бездарный период совкового искусства. Старшее поколение, ровесники Филонова и Петрова-Водкина, которые когда-то может и в Париже бывали, вынужденные отказаться от того, что когда-то умели, ничему не научили молодых (поколение наших родителей), а тем и отказываться было не от чего. Только вспоминали с тоской Музей Западной живописи (там теперь Церетели, до того была Академия художеств, а вся западная живопись в филиале ГМИИ – смотри, не хочу, а никто не бежит смотреть). Что-то ещё мы видели в Монэ и Гогене, кроме позволения не так положить мазок. «Берег очарованный и очарованную даль». Подтверждение, что окружающее нас – ещё не вся действительность.

Фестиваля не помню совершенно, ни на каких мероприятиях мы не бывали, болтались с наслаждением в пустом Универе (кстати, студентов массово выперли на целину. Это было как бы добровольно, но желательно. Я отговорилась, что буду работать для фестиваля). К нам приходили не только поэты, но и просто ребята с филфака, художники забредали, болтались и уходили. Никаких декоративных работ мы не делали, и никто не делал. Мы были свободны, удивительно свободны, и просто шлялись – по МГУ и по Москве. И разговаривали. Ночная прогулка с Ленгор до центра была обычным делом, блуждания по бульварам, изучение чужих загадочных дворов – тоже. Поговорить больше и негде было, пресловутые «кухни» появились потом, вместе с отдельными квартирами, и не у нас. О чём говорили? Насколько помню, о жизни, т.е. семье и учёбе – никогда. Делились, кто что успел нарыть и принести в клюве, стихами, сюжетами, словесными оборотами – Зон их умел извлекать из любого текста, удивительное у него было чутьё. Читали, кто что мог найти в семейных библиотеках, издания 20- и 30х годов, ходили в Ленинку, в незабвенный юношеский зал. Вот кто-то прочёл «Как сделан Дон-Кихот», кто-то Сельвинского. Для нас это всё была не столько литература, сколько знак: можно думать, видеть иначе, иначе изображать реальность, иногда иную реальность. Светка Флягина раздобыла «Маленького принца», переводила с листа. Зон читал Грина и рассказывал о блужданиях Санди в лабиринте. «Там есть герой, он простой, но тонкий…». Живопись – эта огромная выставка современного искусства – вряд ли на него повлияла. Ольга рассказала, что один из однокурсников (Витя Кулаков) жаловался ей на Зона, который небрежно отмахнулся от разговора об абстрактной живописи: мол, это для тех, кто рисовать не умеет. И всё же она его освободила от чего-то, от наивности, что ли. Наверно, он увидел массу открытых дверей, в которые можно уже и не ломиться. На него никто никогда не влиял и не мог, у него фактически абсолютно нет приёма. Этот его внимательный, у м н ы й взгляд – он не всматривался, он, видимо, фиксировал множество форм, одушевлённых и нет, и потом на бумаге они выступали.

В лето фестиваля с химфака он уже ушёл и поступал в Текстильный. Наверно, тогда же, если не раньше, я привела его к нам, и он увидел Таню, ей было лет 14. Ира была здесь же, поступала. В Текстильный она поступила не в этом году, позже, а пока познакомилась с двумя Галочками, Лавровской и Ивановской, ученицами Ситникова, и ходила рисовать в музей и на курсы.*

Тогда, или несколько позже, нас просветили СМИ, что есть в Штатах такие нелепые люди – битники. Что уж про них плели – не помню, но нам понравилось. Безбытность и независимость. Про наркотики то ли не рассказывали, или мы мимо ушей пропустили за ненадобностью. Главное, где хотели, как хотели, так и жили. Зависимость от государства мы тогда не очень ощущали, главные цепи были – семья, ВУЗ. Полная подотчётность. Семья у Володи была не сахар. Мачеха. Она их с войны приучила очень мало есть, он и ел как птичка, одно время был вегетарианцем, потом бросил. Всё-таки у Володи была своя комната, но выглядела она, наверно, как временное пристанище битника где-нб. на заброшенном складе: голые стены, голая лампочка, куча рисунков на полу. Одеты были наши мальчишки, конечно, не лучше, чем битники одевались с помойки. Да, у них ещё принято было, в этих ихних коммунах, спать на матрасах, раздобытых в местном отделении Армии Спасения. И скитаться. Не так давно довелось мне прочесть «Дорогу» Керуака. Ну и скука! До чего плоская книга! Им бы наши проблемы – т.е. наоборот, нам бы их. Но наше время скитаний наступило чуть позже, хотя наверно именно тогда Бродский, как писала газета, «скрываясь от воинской повинности, добрался до Кушки». Словом, родство с этими ребятами мы почувствовали. Поэтому я не думаю, что в Володиных бедах виновата одна советская власть. У тех всё было: свободы – хоть ложкой ешь, прославились они, кажется, даже не успевши проснуться, а ведь тоже…

Идея вольных странствий у нас зародилась самостоятельно. Ездили автостопом и на поезде зайцами. На шоссе подбирали обычно дальнобойщики, совершенно бескорыстно, для комании, особенно охотно вечером, чтобы не заснуть за рулём. В кабине помещались двое попутчиков. Замечательно – едешь и разговариваешь с бывалым умным человеком, они все особенные, дальнобойщики. Мы таких потом встречали в экспедициях. Хотя во многих местах попутки были единственным способом попасть из пункта А в пункт Б, многие водители специлизировались, была и такса определённая, и за мешки. Такие сразу называли цену, к ним не садились. Ира с одноклассником* смоталась автостопом в Ярославль и Углич, оттуда пароходом до Гоького и автостопом опять в Москву.

Поезд – там надо было ловчить, чтобы не попасться контролю, или договариваться с проводником, но для этого какие-то деньги нужны были, это уже потом, кто часто ездил из Москвы в Питер, по диссидентским, скажем, делам. Был ещё способ, но я сама этого не испытала, на крыше вагона. Тогда были вагоны, у которых спереди на крыше была приступочка, на ней можно было сидеть, хотя и очень неудобно, а взбирались по поручням с обратной стороны от перрона, улучив момент. Володя с Таней таким макаром ездили в Казань, там тогда мамин брат Юра работал и жил с семьёй. Надо думать, это было не слишком удобно, и в смысле погоды. В каком же это было году? В 61 или 62?

Потом мы пытались повторить этот подвиг, когда ехали в Москву со станции Спирово, вчетвером, с Эдиком, но оказалось, что эти вагоны уже сняли, и мы добирались чуть не полсуток на местных электричках, в Клину Володя вспомнил, что там живёт Женька Алексеев, предложил идти его искать, но адреса не помнил. (Или я что-то путаю? Алексеев распределился в Волоколамск. М. б. у него там были родители?). На станции Завидово, уже ночью, поезда не ходили, мы пошли купаться в Московское море, которое в самом деле по колено, и В., завернувшись в полотенце, под звёздами декламировал «Доколе, Катилина…» по-латыни (Quousque tandem...), и наверно что-то ещё.

Это мы ездили в Поляну, деревню, где в детстве жили как-то летом. Дивное было место, глушь несусветная, ни электричества, ни дороги, 20 км от станции, до райцентра ещё можно было на попутках, а последние 5 км пешком, просёлками через лес. Мы с Таней ещё добирались культурно, с билетами без мест, а они уж вовсе не знаю как. Очень славно там прожили недели две, хотя рассчёты на грибы не оправдались, зато земляники, малины была дикая сила. Набирали трёхлитровый бидон земляники – в жизни такого не видела. Но, кажется, наша компания не понравилась строгой хозяйке Настасье, карелке, она знала нас детьми.

Тем же летом я в состоянии жестокого разрыва с мужем Мишей уехала доругиваться в ищезающую даль, собирались в Питер, уехали в Новгород, оттуда в пустом автобусе всё-таки в Питер, и оттуда нас на шоссе приветливый гаишник усадил в машину, которая везла в Москву из музея чёрную павловскую карету на съёмки «Войны и мира». Собственно машин было две, и карет тоже, в одну из них нас и запихнули, в кабинах уже кто-то ехал, так что я созерцала дивные пейзажи Валдая из окна кареты. Тут у нас все даты путаются, через год сёстры начали ездить с археологами из Ростовской экспедиции под Ростов, Азов и в Танаис. Таня уехала, а мне в наследство остались безумно влюблённые в неё Володя и Кира, а я влюбилась в Киру, и мы по ночам бродили по Москве в полном обалдении, но Володя ещё не знал, что Кира его соперник. Во время одного из таких похождений Зон сделал на мостовой что-то акробатическое, кажется, это называлось «переход», вроде сальто, но с опорой на одну руку, и повредил связки в лодыжке – долго потом хромал. Тогда мы, тем не менее, отправились дальше, к Курскому вокзалу, там был круглосуточный магазин, но тогда он почему-то был закрыт. Было уже больше часа ночи. Володя предложил ехать на дачу к Зане Плавинской, мы и поехали. Заны там не было и не предполагалось, но мы преодолели забор и дверь и на какой-то терраске немножко поспали, а на рассвете потащились обратно досыпать к Кире на Слободку, и вот там Володька обнаружил Танино письмо. Итак, я присутствовала при разбитии сердец, а моё уже было разбито. Наверно, вскоре после этого Зон уехал к Тане под Ростов, почему-то обрившись наголо – случайно сохранилась фотография. Она из-за этого его стеснялась перед сотрудниками, но они помирились, и дальше Кира был ни при чём.

Получается, что я рассказываю не столько о Пятницком, сколько о времени и о себе, но пусть будет, может пригодится.

Дом 8, квартира 12.

Зон стал бывать у нас со времён «Окон Ус», т.е. с 56 года. Жили мы в очень своеобразном доме на улице Маркса-Энгельса, теперь Малая Знаменка, на задах одновременно Пушкинского Музея и Библиотеки Ленина, против известной 57 школы – место историческое. Дом был известен среди закоренелых москвичей, как «дом с мухами», там на лестнице были огромные окна с расписными стёклами, выходившие, правда, не наружу, а на чёрный ход, но на этих стёклах были нарисованы мухи размером с ворону. Внизу в холле с мозаичным полом стояли кариатиды в виде чёрных египтян. Лепные и расписные фризы были везде, где только можно, в том числе в нашей комнате. Сейчас этот дом принадлежит музею, и мы очень надеемся, что когда-нб в нашей бывшей квартире устроят музей Пятницкого. Мы и план нарисуем. Бедный дом, его со всеми этими излишествами достроили в 1914 году, не успел хозяин порадоваться. Говорят, он так и доживал потом где-то в подвале.

Наш прадед с семьёй занимал квартиру на третьем этаже, которую хозяин первоначально отделал для себя. Всё там было, комната с эркером, стеклянные двери, колонны в коридоре (из папье-маше), высота 4,5, в кабинете кессонный потолок в ассирийском стиле, в гостиной белая дверь, расписанная арабесками под стансы Рафаэля. В наше время там жило 8 семей, довольно комфортно при огромной кухне, большой ванной, просторном коридоре, но не дружно. В нашей комнате два высоких окна выходили сначала на пустырь заброшенной стройки Дворца Советов, потом на бассейн, теперь на этот храм – к счастью, нас там давно нет, очень он мне не нравится. Жили мы вшестером – родители отца, мама и мы трое. Гости у нас были постоянно, все жили близко, мамины друзья-художники, наши студенты. Пушкинский музей мы вообще считали своим салоном: две наши соседки работали там кассиршами, нам не глядя выдавали бесплатные билеты на всю компанию. Позже мы ходили туда рисовать гипсы, слушать лекции, Таня занималась в школьном кружке. Мы и на Дрезденке побывали не отстаивая очереди чуть не с Гоголевского бульвара, как простые смертные. Только с Пятницким мы были ещё не знакомы, но уверена, что выставку он так или иначе видел. Где ещё мог он видеть Вермеера? Много позже, уже здесь, на Открытом, он долго и старательно изучал репродукцию той же «Девушки с письмом». Уверял, что в складках зелёной занавески художник зашифровал кучу фантастических зверей, слона в частности – слонов-то он любил. Мы этого ничего не видели, но не исключено, вроде как вытянутый череп у Гольбейна.

Живопись у нас тоже висела, мамы, отца, подарки друзей, потом наши упражнения, скрывая отчасти дефекты обоев. Впрочем, ни обои, ни потолки никого тогда особо не волновали, во многих домах ремонт не делали со времён гражданской войны. Позже мы придумали писать на свободных местах изречения, цитаты, гостей просили оставлять автографы. Тёма Карапетянц написал из «Сна в красном тереме»: когда за правду ложь сочтут, тогда и правда ложь… Женя Алексеев (он, кажется, только раз и зашёл), когда ему предложили что-нибудь написать, что угодно, и сунули в руки пузырёк туши и кисточку, сначала слегка растерялся, повертел пузырёк, взобрался повыше, под самый скульптурный фриз, и написал мелким курсивом:

Се Лета
дура
Морозоустойчивая

Наверно, потому, что тушь была именно такая? Помню, я как-то с недоумением спросила Володьку, что это значит. Он посмотрел укоризненно: «я уже который день постигаю глубину этой мысли». Кажется, у нас есть пара фотографий этих стен. Зон от себя вроде бы ничего не писал, но однажды мы нашли в сборнике японских повестей фразу, которая привела нас в восторг:

Старайся получать прибыль от трудов своих, а если не получается, то лучше не старайся.

Володя по нашей просьбе написал её крупными буквами на видном месте. То ли мы себе напророчили, то ли выразили подсознательное, но так всю жизнь и прожили.

Посреди нашей половины комнаты стоял мольберт, иногда с неоконченной картиной, но чаще на нём висели платья и полотенца, в кресле рядом стопками лежало стиранное бельё, только иногда кресло освобождали для уважаемого гостя. Мы тогда стояли на очереди, ждали, что нас наконец куда-нибудь переселят, семья росла, клопы заедали, сил уже не было терпеть, мы свой дом уже как дом и не воспринимали. Должно быть, он становился всё более открытым, но у многих было так. Все, кто попадал в гости, приводили потом своих знакомых, как было написано в гостевой книге у наших друзей: «каждый посетитель этого дома имеет право приводить своих знакомых, а также знакомых своих знакомых, но не дальше знакомых знакомых своих знакомых». Ниже: «право приводить людей вовсе никому не знакомых принадлежит мне. Горбаневская». Ещё ниже: «хозяева тоже имеют право». * У нас Горбаневская была свой человек, ещё из тех, кто позже прославился, бывал Алик Гинзбург, Женя Рейн читал стихи, один раз, кажется, зашёл Амальрик, всё с той же Горбаневской. Это к сведению тех, кто будет создавать там музей.

В середине февраля 1963 г. Пятницкий оказался в Матросской Тишине из-за того, что Таня вышла замуж. Мне позвонил Виталий Михайлин, и мы поехали его навещать. Был он на взгляд совершенно обычный Зон, как всегда, никаких странностей. Кто-то был с нами ещё, но я не помню. М. б. Миша Сафонов? Казалось, в такую экзотическую даль заехали, от Сокольников на трамвае. Кто же знал, что в том же году мы всей семьёй переедем значительно дальше, но на том же трамвае! Это к слову. Мы ездили ещё пару раз, а потом врач отозвала меня и просила больше не приходить, потому что мои посещения бередят володину душу, и он потом беспокоится. Ребята продолжали ездить, и конечно Ольга Короткова. Ей он подарил на день рожденья стопку рисунков, около 20 листков, сам отобрал. Наверняка их было больше, он и всегда рисовал не переставая, по несколько рисунков в день, в альбомах, блокнотах, которые только попадали в руки, а тут взаперти. Рисовал он там карандашом, вряд ли тушь держали – перо, оно опасное. Наверно, отдавал и другим. На некоторых рисунках подписан день недели.

Потом он рассказывал Тане, что пытался повеситься на люстре, вместе с ней сорвался, она ему поранила голову. Вряд ли это было очень всерьёз, и вряд ли это была старинная хрустальная люстра – так, должно быть, советское изделие о трёх рожках. С идеей самоубийства он баловался всю жизнь, она была у него на кончике языка. Однажды мы сочиняли рассказ по кругу, втроём или вчетвером – модное было развлечение, кто-то произносит первую фразу, второй следующую, без всякой связи, и так далее. Иногда получалось смешно, или казалось. Так вот, Володя должен был начинать, и он произнёс:

- Самоубийство мне, во всяком случае, не помешает…

Рисунки вполне в его тогдашней манере, без надрыва, даже скорее мечтательные и нежные. Только вот эти протянутые из окон пальцы, как другой нарисовал бы простёртые руки.

Открытое шоссе

А мы переехали в это дивное место осенью того же года. Виноградова, Таниного мужа, очень скоро призвали в армию. Сын Митька родился уже без него. Как-то само собой Володька появился на горизонте, стал бывать в доме. Тем временем он закончил Полиграф с отличием, диплом у него был «Алиса», сохранился макет, иллюстрации пропали. Летом 66 Ира пригласила Таню с маленьким Митькой в Алма-ату. Зон поехал провожать и неожиданно улетел вместе с ними. Где-то он что-то ухитрился заработать и получить, наверно, а вообще летать и ездить тогда было сравнительно недорого. Ира сняла комнату по дороге на Медео, на Алмаатинке, остановка 7-й километр. Пятницкий пытался и там найти издательскую работу, у него напечатали несколько смешных рисуночков и заказали обложку для антирелигиозной книжки «Козыри монаха Григория». Ну и негодяй же был этот монах! Володька его замечательно нарисовал на эскизе, но в редакции чего-то испугались, в результате изобразили на обложке пику и бубну, хотя именно картами злодей Григорий как раз и не грешил. Так у него всю жизнь получалось: с ним очень хотели сотрудничать, стоило ему показать свою графику, сразу что-нб заказывали, а дальше – извините, не то… Он ещё какую-то книжку пытался делать, остался там, когда Таня вернулась в Москву, но опять не выгорело, и он уехал к Кире на Гармский полигон, в Таджикистан, где определяли, с какой скоростью растёт Хребет Петра (кажется, метр в год).

Несмотря на постоянные неудачи, Пятницкий честно и безотказно брался за любую мелочь. У него в разных изд-вах сидели однокурсники, в «Химии и Жизни», все им восхищались, все его любили – но результат тот же. Какие-то козявки напечатаны были в альманахе «Земля и люди», в изд-ве «Мысль», на Калужской. Мы и сами там слегка паслись. Немножко лучше получилось в «Пионере», оттуда и пошли «Весёлые ребята». В «Худлите» заказали «Кентавра» Апдайка – большая честь, но после бесконечных мучений и переделок пошла только обложка. Была ещё одна книжка, «Ненаказуемые», перевод с португальского, она у нас сохранилась. Потом какое-то время, годы надо вспомнить, он с Эдиком и Андреем Бабиченко усердно трудился в странно возникшей конторе по оформлению витрин. Затея, казалось, обещала много, может кто на этом и разжился, но не Володька с Андреем. Славный он был, Андрей, и совершенно пропащий. Как-то он зашёл к нам, когда мы собирались справлять Новый год, предельно скромно. Объявил, что от нас поедет в компанию, где будет его девушка. Да так никуда и не поехал. Девушка несколько раз звонила, он всё отвечал: сейчас, сейчас – и сидел с нами на полу возле свечки. О чём-то мы говорили, выходили гулять, бродили между домами – было очень тепло, +3, наверно, мы с Таней в лёгких платьях. Наконец говорим Андрюшке: ты что же, зачем обижать девушку, она ждёт. Он так кротко усмехнулся: ведь грудь моя на поединке не встретит шпаги жениха… Потом его где-то на пьянке пырнули ножом в живот из-за девки, которая собственно никому не была нужна. Он умер в больнице.

Как-то раз я с Пятницким по какому-то делу отправилась к Андрею, может Киру не застали, они жили в соседних домах на Новослободской, только Кира в пенале, а у Андрея была роскошная комната, он ещё предлагал Кире поменяться: мне всё равно скоро туда… Поднимаемся по лестнице, а навстречу три бабы диковатого вида на простыне, как в узелке, спускают совсем уже парализованную полуголую старуху. Пройти невозможно. Я тут же вызвалась помочь, и Володьке некуда деться, пришлось тоже тащить за угол простыни. (А ещё удивляются, откуда у Пятницкого сюр и кошмар). Было это неимоверно тяжело и нескладно. Выволокли её наконец из подъезда, бросились к Андрею, рассказали в лицах. Андрей задумался. – Наверно, - сказал он серьёзно, - она у них там всё время лежала, а теперь её понесли выбрасывать…

Отец Андрея был, кажется, фигурой в дизайнерских кругах, оттуда эти заказы и надежды на роскошные заработки, но почему-то гонорары часто только обещали, а может они уходили кому-то на сторону. Мы с Таней тоже больше жаждали работы, чем работали. Перебивались всё время с трудом.

Однажды старший Пятницкий посоветовал ему использовать в оформлении витрин последние научные достижения и подарил кусочек ребристой плёнки, потом такие значки делали – посмотришь с одной стороны, заяц, с другой – волк. Проходит человек мимо витрины, смотрит краем глаза, и вдруг – фокус-покус. Володька тут же использовал наклейку: повертишь в руках, появляется надпись: КНИГ НЕТ. Все хохотали: книги в то время уценяли, какие редкости выбрасывали за полтинник или вовсе за пятак, стоит вспомнить пресловутую Дхаммападу. Альбомы по искусству… отхохотались – глядь: книжный дефицит. Все помнят: Граф Монте-Кристо на макулатуру.

Работать Володька мог много и усердно. За работой, правда, пришлось уже гоняться. Открылось поле деятельности: оформление колхозных и прочих районных клубов. В 67 году они с Тимашевым под Вологдой неплохо заработали, так что даже махнули с Таней на Чёрное море, оттуда кажется в Сочи. Ненадолго. Через год они уже с Таней ездили под Ростов. С билетами до Курска, где их ссадили, и они добирались уже попутками через поля с какими-то бураками. И поездка оказалась не столь денежная. Были ещё попытки, с переменным успехом, часто большими компаниями. Просто даже в изысканном обществе: Хвост, Снегирёв, Пятницкий, Тимашев. На Алтай, через год в Самарканд. Это уже 70, 71. Истории происходили эпические, заработков еле хватало на обратный путь.

Жизнь между тем как-то продолжалась и даже становилась лучше. Когда мы переехали, наш ещё недостроенный пятиэтажный дом стоял среди канав, буртов рыжей глины и непроходимых луж того же цвета. Горбаневская однажды, добираясь к нам, сняла туфли и шла через лужу в одних чулках, в ноябре примерно. Пришла, села и заплакала. Ездили к нам на трамвае от Сокольников. Но за два лета энтузиасты вроде нашей мамы развели вокруг рощи и кущи, а главное, за двумя рядами домов обнаружился настоящий лес, край Лосиноостровского заповедника, с едва намеченными тропинками – теперь на их месте асфальтовые дороги. Чуть подальше было заброшенное стрельбище с земляным валом и лужами, в которых водились тритоны. Массы ещё до этой благодати не созрели, а наши дети так в этом лесу и выросли.

К слову, о детях. Поразительно Володька держался с детьми, абсолютно естественно. Никогда он к ним специально не обращался, поэтому их к нему так и тянуло. Он их в и д е л. Очень любил смотреть купанье совсем младенцев, серьезно всматривался в их сосредоточенные морды. Вообще детей нарисовать почти невозможно, а он умел. У него дети – отдельный маленький народец, очень занятый собой. Они у него кажутся карикатурными, но это не так – они точно как есть, конечно, конкретные дети, а не те страшные головастые дебилы из кошмаров.

Когда Володька писал «Пивную», моя Катька, лет 6 ей было, вертелась около этюдника, пока он не протянул ей кисточку и предложил что-нб нарисовать самой. Она нарисовала цветочек в углу холста, он его не убрал. А с маленьким Митей они могли подолгу молча сидеть в разных концах дивана и рисовать. Потом мы иногда Митины рисунки принимали за Володины – детская гениальность, ничего не попишешь.

Народу у нас и здесь бывало много. Даже иностранцы приезжали, родственники бабушки. Старушек принимали официально, а летом отдельно приехала Мари-Жан, моя ровесница, с делегацией молодёжи, но отбилась от своих и поселилась у нас. Она учила русский, так что мы могли общаться. Однажды мы велели Володе с Кирой увезти её и развлекать целый день, нам срочно надо было что-то доделать, может работу. Они повезли её сначала в церковь, потом в Яму. В церкви ей понравилось, что поют все. В Яме Володя попросил у кого-то сигарет, и тот сразу протянул три – на всех. Она удивилась, особенно что это незнакомый, у них, сказала она, если просишь сигарету, полагается платить. Тут к их столику подошёл ещё один незнакомый и от чистого сердца поставил три кружки пива. Она испугалась и сбежала к своей делегации.

У нас были друзья через несколько домов, Ира и Слава, то они у нас, то мы у них просиживали до поздней ночи. Там Володя и Мари-Жан однажды вели долгий рисованный диалог, он рисунком спрашивал о её жизни, она рисовала ответ. Выяснилось, чего она боится: китайцев и ночных кошмаров. Володя нарисовал её предполагаемого друга, маленького французика с усиками. Она возмутилась, зачеркнула, нарисовала белокурого супермена. Сама была высокая, спортивная.

Этот свой дом мы тоже эстетизировали, как могли. Оклеивали стены репродукциями из чешского журнала Tvar. И постоянно передвигали мебель, чтобы казалось просторней. Поставили узкой стороной к стене старый книжный шкаф, открылась безобразная задняя фанера, укреплённая крестовиной. Недолго думая, тоже оклеили цветными картинками из журналов. Эффект неожиданно нас поразил – получилось нечто вроде иконы. Правда, многие знакомые тоже оценили. Пятницкий объявил, что мы создали новый вид искусства, в одном экземпляре. Что мы выставим его на венецианском биеннале. Шкаф будет стоять посреди просторного зала. Зритель осмотрит коллаж и, конечно, обойдёт объект, посмотреть, что там с другой стороны. А в шкафу будет сидеть Таня. И вязать. А иногда вдруг поднимать голову и взглядывать… и происходит, говорил В., мгновенный переворот: не ты смотришь на произведение искусства, а оно смотрит на тебя… К сожалению, в средней части, где к шкафу прислонялись, сидя на тахте, картинки несколько раз заклеивали другими, но общее впечатление осталось.

Вечно мы что-то сочиняли. Сюжеты для фантастики с политическим уклоном. Володька увлекался математическими (и механическими) головоломками. То ли в «Науке и жизни», то ли мы уже купили М. Гарднера, была описана такая прикольная штучка – гексафлексагон. Полоску бумаги складывают треугольничками, вписывают со всех сторон числа, она замыкается в шестиугольник, когда его выворачивают, последовательность чисел на поверхности меняется непредсказуемо. Это и сложить не так просто, но у П. ловкость рук была, как у фокусника-любителя. Что-то было в этом занятии мистическое, Гарднер и сам писал, как увлёкшийся математик вывернулся в другое измерение. Зон углублялся в загадку крошечного шестиугольничка надолго, вечно под руку попадались складчатые бумажные ленточки. Наверно, казалось, что вот-вот угадаешь следующий расклад. Тогда же прочли историю с волчком Бора, который переворачивается. Потом долго запускали разные предметы, пока не выяснили, что так же ведёт себя грибок для штопки – наш, во всяком случае. Вот такой у нас возник сюжет:

В секретной лаборатории создаётся объект со свойствами флексагона. Он объёмный, полупрозрачный, светится и переворачивается сам, и на гранях возникают эти вот числа (маленький, конечно, в горсти поместится). Вращается бесконечно, не потребляя энергии, наоборот он её выделяет. Посмотришь, полюбуешься немножко – всё: оторваться невозможно. И вот некий физик с тайной целью демонстрирует новое научное достижение Леониду Ильичу… Дальше понятно: один за другим, всё политбюро, заходя поинтересоваться, чем же так занят дорогой Л.И., остаются смотреть, как перекатывается на полу светящийся многогранничек. Притом излучаемая им энергия поддерживает в них минимальную жизнедеятельность, их кормить-поить не надо. Так их там и замуровали в Кремле, так они там и сидят до сих пор, счастливые, а страна живёт радостно и свободно.

Была ещё история. Военные ведомства двух главных противников вычисляют при помощи тогдашних компьютеров и астрологов самое надёжное и тайное место для укрытия своих главных штабов на случай ядерной войны. По каким-то особым соображениям, по принципу «там-то уж точно искать не будут» и те и другие выбирают границу Армении с Турцией и зарываются под гору Арарат. Постепенно усложняясь, коридоры, естественно, рано или поздно смыкаются, возможно в другом измерении. Среди наших штабистов проносится слух, что вон там за поворотом начальство устроило для себя бар с американским виски и джазом, но наливают всем. Начинают ходить туда, постепенно всё смешивается: донесенья заносят друг другу в кабинеты, работа идёт, никто ничего не замечает. (Под влиянием романа Лема «Рукопись, найденная в ванной», мы его не читали, нам рассказывал приятель, который выучил польский, чтобы читать что-нб интересное. Другой знакомый читал по-польски «Иосифа и его братьев». Барак-то у них был не только весёлый. Кстати, В. Слепян уехал в Польшу, чтобы попасть во Францию, и там, по слухам, основал направление «Трансфинитизм», но особо не прославился, там таких много. Был ещё один рассказ, м.б. самого Гарднера, о поезде метро, который исчез, на тему топологии. Володька очень любил ещё рассказ «Дом, который построил Тил», про дом в гиперкубе). Подобные истории сочинял Старший Пятницкий (о нём особо). Например: на Лубянке паника. Происходит утечка информации на самом верху. Скольких они уже расстреляли – ничего не помогает. На самом же деле Главный Генерал, ничего не подозревая, состоит в постоянном телепатическом контакте с девяностолетним русским князем, который живёт в Штатах, ходит в парк кормить лебедей и рассказывает внимательному молодому человеку, какие странные мысли почему-то возникают у него в голове… Или ещё один способ шпионажа. Высокопоставленный сотрудник органов после рабочего дня входит в старый дом в переулке возле… неважно, выходит из него в 1911 году, едет на трамвае на Каланчёвку, оттуда поездом в Берлин, там передаёт сведения такому же агенту, и… (не помню, додумались мы, что их можно просто оставлять в тайнике, а там они долежат до 1970-го?). Лучший рассказ А.Пятницкого – о поединке двух экстрасенсов. Они сидят друг против друга, положив руки на колени. Каждый приказывает сопернику поднять правую руку. Проходят часы, ни один не шевельнётся, только у каждого на правой руке из-под ногтей сочится кровь… (на одном из крошечных рисунков В. двое двигают между собой стол).

Странно, но, кажется, мы не ставили шарады, не использовали незаурядный актёрский талант Володьки, хотя вообще это увлечение возрождалось то в одной, то в другой компании. Зато процветали другие словесные игры. Однажды мы переписали Стихотворение в прозе Тургенева, заменяя каждое слово антонимом, кроме кажется предлогов. Последняя фраза у Тургенева была: «Улыбка счастья на прелестном женском лице…» Кто-то бойко перевёл: «Гримаса горя на гнусной мужской…» - «Пятке», скромно закончил Володя.

Читал Пятницкий очень много, как все, наверно и советское, помню, иронически пересказывали то ли «Щит и меч», то ли «И один в поле воин». Но по-настоящему обсуждали переводное, за которым охотились – Апдайка, Сэлинджера. К слову, В. сказал, что на обложке «Над пропастью…» не фото, а картина Уайета, мы тогда этого художника не знали. Постоянно возникает вопрос: кто что мог видеть или не мог видеть? Скажем, картина «Яблоко» - видел Зон яблоко во всю комнату Магрита или нет? Возможно. Научные издания много себе позволяли, «Квант» почти всего Эшера перепечатал. Издавались книжки на тему «до какого разложенья докатился их тот свет», богато иллюстрированные лучшими образцами разложенья. Была ли это идеологическая диверсия? Журналы были, недоступная Америка, Курьер, Польша – но эти лазейки открылись позже, чем было написано «Яблоко». Правда, Соостер изучал Магрита, значит и другие могли.

Так же сложно выяснить, кто что читал. Во многих домах сохранились дореволюционные издания и 20 – 30-х, переводные тоже. Помню ажиотаж из-за книжечки Хаксли «Шутовской хоровод», читали в очередь. Как-то раз Таня выиграла в книжную лотерею пятёрку, они пошли в бук, и П. указал ей на «Пана» - «вот очень хороший писатель». Позже прочли «Голод», но когда Гамсуна издали всего и в новых переводах – очарование почему-то померкло. Потом стали печатать Кафку, в журнале, наконец двухтомник. С Кафкой В. носился всерьёз. Он всегда умел из самого необычного текста выхватить самое-самое, изюминку или перл. С хохотом рассказывал, что у судейского чиновника в «Процессе» на цивильном сюртучишке была нашита одна казённая пуговица. Своего рода чеховское бутылочное горлышко. Как не вспомнить, кстати, афоризм Снегирёва: «до нашей советской действительности никакая Кафка недокафкается».

Ещё очень ценил Акутагаву, хотя наших ориентальных увлечений не разделял, несмотря на частое общение с двумя (в будущем) крупными востоковедами. Однажды только отреагировал на строку древнего классика «мне враждебное княжество У» - Прямо Хлебников!

Драгоценный Хлебников, любимый, почитаемый, изучаемый. Два тома из четырёхтомника были у нас, ещё один он потом Тане подарил.

Можно не распространяться, чем для него были Пушкин и Гоголь.

Мы очень много читали детям вслух, Пятницкий, с бумагой, карандашом или тушью, слушал. Читали «Илиаду» - он очень одобрял перевод Гнедича за богатство ритмического рисунка. Раз зашёл разговор, почему это о некоторых сказано в двух словах, чей и откуда, а про других, которые и выскакивают-то только для того, чтобы сразу убили – целая родословная, и как на войну собирался, и как папа провожал. – А его перебивают: постой, постой, это-то кто? И он рассказывает. А про остальных они сами знают, - толково объяснил Володька. Это произведение мы традиционно таскали с собой в странствия. В Поляне вышеупомянутой – Зон выходит с сеновала, в волосах травинки: «Я список кораблей прочёл до середины». Да, Мандельштама он тоже любил.

Как-то раз нам попала в руки книжечка С. Маркиша про Илиаду – только что вышла. Очень нам его взгляды показались странными. И мы сочинили рассказ из цикла «раскопки ХХХ века». Археологи находят на месте бывшей Москвы эту книжку, единственно уцелевшую из всего многообразия советских изданий. Расшифровывают, переводят на тогдашний язык – и обалдевают: что заставило автора написать столько нелепостей о всем известном предмете? Создают суперкомпьютер, загружают в него текст. Машина жужжит и мигает, жужжит и мигает (Пятницкий очень ценил «Дневники Ийона Тихого»), и наконец выдавливает из себя загадочное словосочетание: ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ЦЕНТРАЛИЗМ… и по закону жанра, очевидно, ломается. Немая сцена в ХХХ веке.

Но лучше всего мы читали «Мастера и Маргариту»! Журнал нам дали, естественно, ненадолго. У нас была свеча, отлитая в трёхлитровой колбе, подарок Славы Лёна, она изображала луну. Сидели в полумраке, В. рисовал в уголке, мама вязала, дети внимали, Катьке было лет 9-10, Митьке и вовсе 5. спектакль в Варьете. Конферансье отрывают голову. Катька – в слёзы. В. разражается хохотом, указывая на неё: «она никогда не видела конферансье!»

Из других искусств – музыка и театр* не занимали никакого места в нашей жизни, а кино мы обожали. Сбежать, погрузиться взглядом в серый экран, забыть обо всём… Но на то, чтобы отстаивать ночи за билетами в Иллюзион, нас не хватало, конечно. Таня с Володей ездили иногда в дальние концы, чуть не в пригороды, если что-то шло стоящее. Любил он больше всего «Шербурские зонтики» и «Дети райка». А поблизости смотрели, что попало, Гойко Микича, мексиканские фильмы, индийские даже. Своих по возможности избегали.

Был – и конечно не сохранился – любительский фильм, он там играл с Эдиком. Прыгал с поезда, лез через заборы, на крыши, бежал через дворы и подворотни – искал клад. Была дуэль в лесу. Чтобы воспроизвести выстрел, они натолкали в ствол игрушечного пестеля спичечных головок и подожгли. Вместо взрыва получилось мягкое пламя… а клад Володька нашёл, откопал, и он лежал на его трясущейся ладони – пятак.

Да, вот ещё: одно время мы увлекались спиритизмом, крутили блюдечко, но не у нас, ездили к Коротковым, когда Ольгины родители уезжали на дачу. Волоька был, конечно, медиум. До сих пор не знаем, что происходит с блюдечком, отчего оно так носится. Всё мы делали не так, и круг нарисовали неправильно, и ничего вразумительного не получалось, кроме одного раза: дух Есенина на вопрос Володьки отчётливо ответил: в гроб вгонит вас водка.

В Андеграунде, который так тогда не назывался, П. освоился очень рано, не позже 57 года. В 59, в августе, он возил меня в Лианозово с моими картинками. Там одобрили, они тогда всё одобряли. Видела и Сапгира, и Холина, и Зверева. Рабина и Кропивницкого само собой, от всего, как положено, пришла в восторг. С Таней они много ездили по мастерским. Знал он всех, все тогда считались друзьями, и поэты, и художники – совершали «пресловутое общее дело». Потом, когда открылась возможность продавать работы, общение и совместное безделье сильно сократились. Насколько знаю, Володьку любили все, за обаяние и талант и за то, что никому не конкурент. Сейчас, просматривая «Другое искусство», мы несколько недоумеваем, почему и когда он выпал из обоймы, из дружной когорты, которая только и делала, оказывается, что выставлялась, здесь и за рубежом? Повидимому, ленился прилагать усилия. Он в принципе ничего не имел против успеха и денег, вот и в Измайлово стоял с картиной, но надо было, наверно, суетиться активнее.

Кто с кем и сколько пил, говорят, уже отражено в многочисленных воспоминаниях. Я отказываюсь писать, как он себя губил и погубил наконец.

После его смерти мы предложили Люде Кузнецовой устроить выставку в её салоне, в Булгаковском доме. Она с радостью согласилась, мы привезли вещи, развесили. Одновременно открывалась выставка в горкоме графиков, а она с этой конторой была на ножах, ей было приятно их обойти. Вдруг через день начинает нас уговаривать присоединиться к тем. Мы отказались. Она немножко помялась, выставку открыла, но никого не пригласила – ни художников, ни послов, у неё же бывал весь посольский корпус во главе с дуайеном, доном Регуло Бурелли. Только наши друзья были, попили чайку. Всё было понятно, ей горячо не посоветовали сверху. Салоновладельцев крепко держали за зебры, а ей нужно было уезжать, коллекцию вывозить.

Сохранилось у нас литературное произведение Пятницкого «Место в строю», очень хотелось бы знать, нет ли где-нб других текстов? И немножко стихов. «Весёлые ребята», это само собой.

Стихи по заказу. Первое, кажется, было двустишие на поздравительной картинке, маме:

С 8 марта поздравляю,
Скорой смерти не желаю.

Мы затеяли семейный альбом, в том же 71 году. Очень сложный, многодельный, потом бросили. Попросили Володьку сделать коллаж с пожеланием чего-нб прекрасного. – Чего же вам пожелать? – спросил он ядовито. – Денег, что ли? – Он нас презирал, что мы вечно озабочены деньгами. Коллаж склеил (см.), но не блеснул – в духе модного тогда Брусиловского, который сам в духе Эрнста. И вот что написал:

Ужели вновь увижу вас,
Мои прошедшие года,
Среди сверкающих террас,
На фоне вешнего пруда?

Иль никогда уж поутру
Не побегу на зов трубы,
Где знамя вьется на ветру
На изумление судьбы?

Рыдай, осиротевший дух!
Стыдись себя, гниющий прах!
Ведь только робкого из двух
Лишает жизни смерти страх.

Система юмора была у него такая. Как-то мы стригли детей, а волосы, как тогда было принято, из суеверия заворачивали в пакетик и хранили. В. тоже подстригли и завернули. Он написал на пакетике: «начало моего праха». А романтические красоты – наш заказ.

Таня потом изобразила нас с ней в виде прекрасных дам, при этом изобрела свой, совершенно оригинальный вид коллажа. Стихи В. написал такие:

 Ей:                   Маркиза! Даже пень, любуясь вами, 
Внезапно неизбежен расцвести!
Я не Шекспир, чтобы сказать словами,
Не соловей, чтоб их произнести…


Мне:                Будто озеро в пустыне
Будто ковш на рану масла
Станет ваш портрет отныне
В миг, когда свеча погасла

Однажды мы попросили его написать любовное (эротическое) стихотворение. Собирались послать другу письмо как бы от неизвестной влюблённой. Друг был большой сердцеед*, может и поверил бы. Вот что получилось:

Шептали губы нежный вздох,
Земля качалась из-под ног,
Когда, блистательный Персей,
Моих касался ты персей

Душа немела, как кристалл,
Твой дикий лик сквозь слёз блистал,
И я, в забвенье не вольна, Вся растекалась, как волна…

Не послали, конечно.

Потом была прелестная поэма про Пушкина. И она, и следующие страшноватенькие стишки, и «Гибнет бедная Россия» были написаны на листочках из крошечного блокнота, одновременно.

Ветер рано засыпает
От колосьев отступает
И колышутся оне
В поднебесной глубине
За метелью
За постелью
Свищет Пушкин
Свиристелью
И вздыхая на луну
Ждет веселую жену
Выступают тени веры
Из-за дома, из-за сквера,
Из-за синего собора
И растут из-за забора.
Пушкин думает: народ,
Как урод наоборот
И лежит страна в снегу
Блескнут искры на лугу
Черный лес поэта манит
Он душою что-то вянет
И слагаются глаголы
В кипарисы и монголы
В тучи, в солнце, в синеву
И в росяную траву
Все как летом наяву
Пушкин думает: живу!
Тут душой он расцветает
Под луной звезда летает
Скачет птичка, а поэт
Вынимает пистолет.
Думает: зачем живу я
Как машиною живою
Я пою и я же вою.
Выходи на ножевую
Неизвестный супостат,
Будь ты танк или хвостат
Был бы нужен я России
Я б запел еще красивей
А такому мудаку -
На суку или в реку!
Он снимает с плеч одежу
И ложится думать лежа
На холодных берегах
О любви и о богах
Снегом дядю засыпает
Он внезапно засыпает
И во сне ему точь-в-точь
Снится берег, снег и ночь.

***

Гибнет бедная Россия
Испуская чернозем
Сохнут реки голубые
Прохудился самовар

В темноте над топкой гнилью
Упадает самолет
В электрическом эфире
Гнусный голос говорит:
Соберемся братцы в кучу
Скинем доброго царя
На плечах своих широких

Переедем океан

Однажды мне предложили в Пионере сделать пьеску для детского театра, рубрика такая была, из рассказа Биссета про фонарщика и дракона, или из двух рассказов. Я позвала на помощь Пятницкого и Хвоста, сочинить песенки. Хвост уже был автором или соавтором с Анри длиннейшей и скучнейшей пьесы «Первый гриб». Промаялись мы целый день, после чего идею забросили как невыполнимую. Всё, что сохранила народная память из «Песенки фонарщика»:

Не случилось бы чего,
Не стряслось бы кой-чего,
Если будешь в темноте один бродить
Упадёшь в глубокий люк
Иль зацепишься за крюк,
Если угол фонарём не осветить.

Светит свечка и луна,
Два горящие бревна,
И звезда струит на землю слабый луч.
Всё равно не всё видать,
Только ворам благодать,
Хоть кого возьми за шею и замучь(?!)

Хвостовские стихи и песенки В. любил и цитировал: «В одной большой деревне Сгорело всё дотла…», «Построили ворота, Забыли заборы…»

А вот это для предполагаемой нашей домашней пьесы для «театра на столе». Главный злодей, бывший пират, переодетый пастором, встречает компанию тоже переодетых пиратов:

Здорово, ребятишки!
Прокинемся в картишки?
В сторону: Пока они не пьяны,
Я их узнаю планы.

Мы с радостью, но завтра.
Сейчас пора на завтрак.

Они разгадали его хитрость. А вот он встречает героиню, Прекрасную Анжелику, Дочь Антиквара.

 Анжелика:         Мне нынче показалось,
                             Что я бледна. Вот жалость!
 Злодей:              Пройдитесь по аллее 
                             И станете алее.>
 

Приходилось развлекаться по мере возможности самим. Как-то поздно вечером решили сочинить пьесу шекспировским белым ямбом – страшно заразная штука, были компании, где, единожды начавши, не могли потом неделями отвязаться, так и общались на любые темы. Раз Шекспир, так Шекспир. Я начинаю: Два солдата перед таверной. - Нас здорово побили, друг Леон… Володька: - Не помогли ни деньги, ни мольбы… Я имела в виду, что их разбили на поле брани, он – что вышвырнули из кабака. Много там было поворотов сюжета. – Чего ты хочешь – ежедневно есть

Иль пострадать за дедовскую честь?

Или: - К Виклефу я с поклоном не пойду!
- А вот он сам пришёл к тебе с поклоном.

Три эпизода этой драмы – «Юная принцесса, которая, не говоря ни слова, меж тем у всех зачем-то на устах» (Валька новорожденная), «А где Эгмонт и конница его?» и «Граф Людвиг! Что он, спит?» составляют основу того эпического произведения, которое я пишу до сих пор.

Были другие драмы, тоже по кругу. В одной Принцесса Агнесса, возлюбленная Князя Сильвейро (Серёжа Серебряный, будущий замечательный востоковед, «князь», естественно), впадает в амнезию от того, что шут Вовка-Морковка (гм) лопнул пакет у неё над ухом. Она поёт песенку работы Пятницкого:

Как музыка из погреба, летят
Чужие курицы…*
Иду я раз по улице,
А устрица ку-ку, ку-ку…

(тут, естественно, кто-то вставил «Царствуй, лёжа на боку)

Балалаечку свою
Из-под трона достаю**
Я маленькая девочка
Играю и пою…

Шута в последнем акте убивает Дуэнья Марчелла, она же эсерка Каплан.

Корифеем по части баек был Снегирёв. Мы-то с ним близко знакомы не были, а Пятницкий часто встречался и приносил его перлы. Скажем, из серии «Раскопки ХХХ века». Или такое: - Володька, ты что шумишь? Услышит председатель лестничной клетки, и тебя сразу на расстрелочный пункт! –

Мы этот расстрелочный пункт домыслили: длинный казённый коридор. Ожидающие сидят на неудобных стульях. У двери старенький вахтёр, на тумбочке плитка, чайник. Чай пьёт. Один интеллигент начинает выступать: - Непорядки! По закону, если больше 5 часов держат, полагается давать горячее! Заглядывает охранник. – Что тут у вас? – Да вот, этот… - Да шлёпни ты его, Кузьмич, без очереди, что там! – Вахтёр выдвигает ящик, достаёт пистолет: - Ладно, вставай…

Пересказывал и кое-что из Мамлеева, получалось даже не так противно, как у автора. К слову, рассказывал П. артистично, анекдоты, уличные сценки, эпизоды из книг, разговоры в компаниях, у него они превращались в мизансценки, всегда вкратце – и что-то необычное, характерное. Из книги или кино выбиралась самая изюминка, вроде концовок О‘Генри. Кстати, в курсовой самодеятельности он успел блеснуть, как Джефф Питерс, персональный магнит. Старший Пятницкий тоже был прирождённым артистом. Вот одна про него история. (Талантливый физик-экспериментатор, он работал в каком-то страшно секретном ящике).

Будучи человеком необузданной натуры, А.П. позволял себе нередко нарушения общепринятых норм совецкого учреждения. Не приходил на работу или приходил не так, не такой. Начальству об этом сразу становилось известно, и он догадывался, от кого. Однажды нам кто-то принёс коробку театрального грима, и мы развлекались. В. загримировал Таню и нарисовал, кажется, пастелью, очень красиво, где-то репродукция есть. Зашёл с этой коробкой к брату. Тот обрадовался: о, вот что мне надо! На следующий день приходит на службу с опозданием и разноцветным фингалом под глазом. Тот сотрудник чуть погодя незаметно выскальзывает из лаборатории. Через 20 минут звонок: Александр Павлович, зайдите, пожалуйста. А.П. по дороге к начальству заходит в туалет и кремом, очень аккуратно, снимает синяк. Идёт в кабинет. Начальник (видный учёный, надо думать) уставляется на его чистую щёку, но, что делать, обсуждает какую-то научную тему и отпускает. На обратном пути А.П. снова заворачивает в туалет и рисует на себе ту же картину. За это время шеф успевает вызвать к себе стукача для суровой нахлобучки за клевету на добропорядочного коллегу. Тот возвращается, как побитый – и видит указанного коллегу с тем же вопиющим фингалом…

Были и почище истории. По пути на конференцию в другом городе (или с неё) Ст. Пятн. потерял (или у него украли) портфель с материалами докладов и всеми своими документами. Какой уж они там вред для человечества разрабатывали в своём ящике – всё могло попасть в руки врага. Дело замяли, концы спрятали, не было у него неприятностей. За себя боялись, а им, очевидно, дорожили. Ещё про него Володька рассказывал. В некоем городе, тоже наверно во время конференции, нетрезвый А.П. попался ментам (их тогда называли мусора). Естественно, оказал сопротивление, и его связали. Связали садистски, по-своему – руки притягивали сзади к ногам, страшная боль во всём теле, и оставляли в коридоре на сколько захотят, на часы, на ночь… он же, как Гудини, за полчаса вывертелся из верёвок и входит к ним, верёвки небрежно прекинув через руку: что ж вы, говорит, связывать не умеете. Как они на него набросились бить!

Не знаю, подтвердит ли Эдик. В. рассказывал, что однажды А.П. на глазах у Э. налил из-под крана стакан воды и протянул ему со словами: выпей водки. Эдик хлопнул и забалдел…

Володька племянников очень любил. Было их, кажется, четверо. Придёт, бывало, к ним в гости и декламирует Хлебникова:

Кому сказатеньки,
Как важно жила барынька?

- Мне, мне! – кричат детки.

Дар декламации был у него наследственный. Отец декламировал избранные поэмы из дореволюционного «Чтеца-декламатора» - замечательная была история про статую Будды с брильянтом во лбу. И вот шайка мизераблей-неприкасаемых, приютившись на ночь в заброшенном святилище (так с брильянтом и забросили), пытается для прокорма завладеть сокровищем. Ну, натурально, гром, молнии, все падают чуть живые. А один встаёт гордо и произносит: «Будда, ты не прав!». Очень эффектное было место. И ещё Апухтина стих, монолог сумасшедшего, кажется «Васильки», во всяком случае они там упоминаются. Володя рассказывал, как однажды папаша читал это на семейном празднике, в гостях у тётушки. Традиционный номер, после или перед десертом. А отец и сын заметили, что у тётушки в буфете бутылочка припрятана. И вот Павел Петрович для создания драматического настроения предлагает погасить свет. Свет гасят, начинается чтение, все замерли, а Володька за спинками стульев крадётся к буфету… увы, его заметили, и тётушка очень обиделась на хитрость: она так прониклась настроением.

Сохранилась фотография, как Зон на первом курсе в клубе МГУ на фоне роскошного занавеса читает Маяковского, красивый такой, в костюме и при галстуке. Он и пел неплохо, вернее, очень музыкально демонстрировал изюминки богатого тогдашнего дворово-блатного-авторского фольклора, вроде «течёт речка по песочку, золотишко моет», или «прощай, Садовое кольцо», а меня попрекал, когда я Вальку укачивала колыбельной: - Ты что делаешь? Вдруг у неё слух есть!

Подметаем сейчас по сусекам осколочки тогдашних литературных посиделок. Играли в буриме. Все старались друг другу подсунуть несочетаемые рифмы.

Вот Володин шедевр:
Вышла дева в тамбур.
Дуй, дуй, дуй, дуй, ветер!
Впереди ли Гамбург,
Огоньками светел?

Он мне вручил его со словами: - Вот. Этого даже тебе не прочесть. – А я их включила в свой роман. Стихи мы читали постоянно, даже детям по вечерам, В. как-то нарисовал прелестную картинку к Заболоцкому, про чайник. Но, конечно, главный у него был Хлебников.

Вот ещё, только что нашлось, дарственная Тане на книжке, которую ему удалось получить – перевод с португальского, очень социальное, но неплохо:

Сказать бы вам приватно
Зачем нужна судьба
Жизнь катится обратно
Как мощная труба
Хотя и жизнь возвратна
Хотя и смерть пуста
Она скорей развратна
Чем наоборот чиста

В. Пятницкий 1965

Приложение 1. Ирина Доброхотова-Майкова. МТИ.

Кстати, если это уместно. В 55 году на химфак МГУ экзамены на все пятерки сдали только трое: Володя Пятницкий, Дима Терещенко и Наташа Доброхотова.* Терещенко потом покончил жизнь самоубийством, Володя слинял с третьего курса, а Наташа**– через год после защиты. Так не оправдались чаяния советской науки.

В общем, на Володькином курсе собрались талантливые ребята.

В факультетском коридоре, где на стенах экспонировались эталонная студенческая живопись, преобладали их работы. Когда через пару лет после окончания я зашла на факультет, многие из этих экспонатов оставались на прежних местах, как недостижимый уровень. Кстати, почему-то из всех аналогичных вузов мы одни писали темперой.

Кто из этого потока особенно запомнились – Эдик Курочкин, Эдик Афанасьев, Женька Алексеев (его Володя особенно любил, после окончания распределился на какую-то сельскую фабричку, женился на деревенской, а потом - самоубийство)***, Игорь Медник, Витя Федоров, Альберт Неровный, Гера Сысолятин, Дыминский (долговязый такой, не помню, как звали). Большинство из них выбрали специализацию – ткачество, ковры подразумевались, гобелены, все же что-то декоративное.

Кстати там и девчонки встречались незаурядные – породистая Марьяна Бруни, внучка Бальмонта, прелестная Лена Нюренберг, Володя был в нее некоторое время влюблен.

Еще предпринимались попытки литературного опыта. В коридоре стояла вертушка со студенческими опусами. Помню только чуть- чуть стихи Жени Алексеева, какие-то строчки - «…дверей ревнивые пороги и сторожащие мужья…», «…ты, как солдат, проверяющий перед боем ружье, пробовала о зеркало взора кремень. Все равно я встречу еще, только вот подтяну ремень…». Володе они нравились. Больше на факультете словесностью не занимались.

В те годы у студентов было принято резвиться – обязательные «капустники» (особенно славились в МАИ – и правда было смешно), всякие розыгрыши, «поливы» - было такое жаргонное словцо и понятие.

Нам на первом курсе рассказывали легенду о балагане с фиктивной студенческой свадьбой (настоящие комсомольские были в моде). Вот и 57ой поток подал заявку в комсомольскую организацию, что мол Игорь Медник желает сочетаться. Только несколько человек знали, что это розыгрыш. Невестой согласилась стать сестра Наташа, надела мое выпускное платье****. Комсомол и деканат выделили какие-то копеечки, кафедра химии – спирту, предоставили столовую в общаге. Напились все от души. Рассказывали, что одному преподавателю, сейчас фамилию забыла – Хвостенко?, вместо водки налили спирту, а когда он начал задыхаться, вместо воды сунули водки.

Хулиганство раскрылось, но пока спустили на тормозах, скандал поднимать не стали. Через год и это лыко поставили в строку.

Так вот, среди Вас. Васовых живописцев были «правоверные» (Сысолятин, Федоров и др.) и «левые», которые в Лианозово к Крапивницкому и Рабину мотались и какой-то там заразы набирались – Володя и Медник и кажется Курочкин, может еще кто.

Накануне нового 1960 года пришла очередь третьего курса давать обязательный концерт самодеятельности.

Помню только, начинался он так – сцена условно изображала факультетский коридор, девушка в простыне изображала гипсовую Венеру, которая там всегда стояла. Высаживался венерианский десант с пантомимой – Дыминский и Пятницкий, узнавали соотечественницу, она оживала, приветствовала инопланетян, и дальше шел обычный студенческий набор, может чуть более остроумный, чем у других.

Но на этот раз было необычным оформление фойе: окна закрыли пейзажными щитами – городские крыши, в стиле, казавшемся модернистским.

В это время Вас. Вас. ушел, или его ушли, деканом стал Козлов, не смогла вспомнить имя-отчество, но «Козел», иначе студенты его не звали. Он открыл кампанию по борьбе с тлетворным влиянием, Володю и Игоря исключили, кажется еще до сессии, за формализм. Володю сразу приняли в Полиграфический, а Медник залетел в армию.

Но Володя продолжал дружить со своими и часто бывал в общежитии. У Витьки Федорова был магнитофон, по тем временам редкость и сокровище. И как-то эта веселая компания записала две «радиопьесы».

Первая была пиратская – бульканье разливаемого, звон стаканов. Была вода. Потому и сочиняли, что на выпивку не было. Обменивались репликами, пели ио-хо-хо, потом выкрик – «куда трубку суешь, сволочь - порох!». Голос кажется моего однокурсника Славки Мартиненко - полный экспромт. Затем взрыв. И печальное резюме (произнес, может быть, Эдик Афанасьев) – «Так погибли пираты с острова Святой Елены. Эх, славные были ребята».

А об утрате другого шедевра приходится только горько сожалеть. Называлось «Самомума». Это действительно было гениально. Вроде на каком-то экзотическом острове судебный процесс. Он длится бесконечно долго. Отдельные фразы стали дежурными – «…уже съели три четверти, хамье-недоучки», «…вздохи, переходящие в… воду», «речь прокурора была блестящей и незапоминаемой..»*.

Кажется, читал большую часть тоже Эдик Афанасьев, голос у него был такой «задумчивый», А может быть и нет. Увы, больше ничего не вспоминается, кроме ощущения текущего потока - нет, не смею комментировать.

Вот собственно и все о двух с половиной годах пребывания Пятницкого на ФПИ МТИ глазами не слишком хорошо его знавшей сестры Наташи и Тани Доброхотовых.

Приложение 2

Рисунки из папки, которую Володя подарил Ольге в 1960 году, какие-то, линогравюры напр, возможно ещё учебные, но большинство, особенно те, которые на обороте машинописи, на очень плохой бумаге, среди них монотипии, сделаны уже после отчисления. Только что выяснили с Ольгой одну вещь: мне помнилось – но я боялась, что это глюк, что на самом деле это было с ней и она мне рассказывала, а я вообразила, но оказалось, что на самом деле это я встретила на улице Володиного отца, летом это было, он так бодро спешил с папочкой, и сказал: «вот, несу вовкины рисунки к психиатру, чтобы в армию не забрали». Рисунки, наверно, были вроде этих. Очень хорошие рисунки, так что, видимо, Володьке дали отсрочку*, и он тем же летом поступил в Полиграф, на третий, кажется, курс, многие предметы ему зачли. Учился-то он всегда отлично. И Полиграф потом закончил с особым отличием. А Медник попал в армию, отслужил три года, вступил в партию, потому как был всегда правдоискатель, а ему доверили, как художнику, оформлять стенд «Моральный кодекс строителя коммунизма», и он нашёл в нём свой идеал. Это так, к слову. Из партии он потом почти сразу вышел и впал в некое толстовство. Про Женю Алексеева и его стихи надеюсь разузнать у О. побольше.

В 62 году я встречалась с Володей в Полиграфе, в том здании, что за Тимирязевкой. Он учился на дневном, а я на вечернем, и только изредка видела его в коридоре, где он с ребятами играл в чеканку, или в расшиши. У них рисунок вёл Митурич, Володя с ним после дружил. Однажды я попросила его сделать мне задание по перспективе, композицию со светом и тенью, с предметом, со стенами наискосок, в поллиста – сама бы не справилась. Зон создал шедевр. У него была изображена комната с окном и проёмом в стене. Посреди комнаты огромная треугольная призма стояла наклонно, опираясь на одну вершину, и отбрасывала тень от лампочки, а из проёма, за которым была другая комната, выходил некто в плаще и шляпе и целился из пистолета в зрителя. Называлось это «В тени падающей призмы». Вручил он мне это произведение перед самым зачётом, я пришла в ужас: а если бы меня спросили, как я строила любой элемент композиции? Но наш старичок спросил только: ваш рисунок с испанцем? – улыбнулся и поставил 5. Я вскоре бросила ин-т, а Пятницкий закончил отлично, дипломную практику проходил в изд. Художественной литературы.

Н.Доброхотова.

Приложение 3 к стр 24, 25.

Кажется, уже писала, как В. артистично рассказывал анекдоты. Один помню, прелестный, он его и принёс.

Призвали новобранцев на флот. Ребята всё деревенские, рассказывают, хвастаются, что у них в деревне умеют делать. Один сидит в уголке, молчит. – А у вас-то что делают? – Да так… глюковинки. - Это что такое? – Да это не расскажешь… - Ну, сделай, покажи. – Долго очень… - Ну, сколько? – Месяц… да нет, полтора…

А их уже заело. – Ну, давай мы будем за тебя работать, а ты делай. Что тебе нужно? – Да… ну вот эта чурочка…

Ну, они работают, а он сидит в кубрике и чурочку в руках вертит. Месяц прошёл, два. – Ну что, готова твоя глюковинка? – Нет ещё… - А скоро? – Да ещё недели две… - Ну ладно, только давай делай!

Опять они за него работают, и две недели, и целый месяц. А он всё чурочку крутит. Наконец обозлились все, влетают к нему: Ах ты… это ты нарочно, чтоб не работать! Вот мы тебя… - Да погодите, сейчас будет готова… - Знаем мы тебя!

Схватили его, поволокли на палубу – топить, наверно. А тут адмиральский смотр. Адмирал: что за беспорядки? Они растерялись: да вот, тут один нас обманывал, говорил, какую-то глюковинку делает… - А ну-ка, покажите!

Дают ему чурочку. Адмирал: - О, какая хорошая глюковинка! – и раз её за борт. А глюковинка – глюк… глюк… глюк… и утонула.

У П. было рациональное объяснение этой истории. Парень перестраивал атомные ядра. Адмирал просто был из той же деревни.

Был ещё анекдот-пантомима (почти): «Утро шизофреника». Просыпается шизофреник и правую руку закидывает за голову – левое ухо чесать. Краем левого глаза замечает крадущуюся руку… судорога ужаса: а-а-а!!!

На ту же тему, но словами:

Психиатр. – Расскажите, как проводите день.

Ш. – Да так… утром проснусь, задумаюсь… смотрю, уже вечер.

Песенки он пел занятные. «Прекрасная Нина, эта дочь прокурора…», «Шла машина из Тамбова, под горой котёнок спал», «Льёт июль дождём» - это где «у нас денег нет даже на кино, мы сидели бы в кине и мечтали о вине, что пьют в киношной сладостной стране» (аллюзия), «Журавли улетели». Ещё «Тихо лаяли собаки в ищезающую даль (вот она откуда взялась), я явился к вам во фраке элегантный как рояль», «Есть дом на нашей улице…» - блатная: «там нарочки дощатые по стеночкам стоят, наркотики проклятые по лавочкам сидят…». Во всём его репертуаре было что-то странное и забавное, не совсем обычные словесные обороты – лёгкий «сдвиг по фазе». Гнусных блатных, с массовой резнёй, не пел никогда.

Кажется, только два раза В. напрямую иллюстрировал то, что вместе читали: это «Испытание воли» Заболоцкого, где всё есть – и Прекрасный чайник англичан, и Властитель Англии туманной, и наследник, и сапог. Второй рис., пером и цветными карандашами, к цитате из Бертрана Рассела, о том, что самый сложный диалог Платона (Парменид, кажется, поправьте, кто знает), был записан через 20 лет после смерти Платона со слов его брата, который там присутствовал, но с тех пор ничем, кроме лошадей, не интересовался. Его остановили, когда он шёл с уздечкой… На картинке этот брат, забыла как звали, объясняет мудрецам: «вот я сидел где ты стоишь, да, а он…»

Крошечную картинку на дощечке, с рыцарем, он написал для Иры, она уезжала в Алма-ату работать и попросила у него картину в свой новый дом, который был только в далёком и неопределённом будущем. А по моей просьбе нарисовал «фреску» для игрушечного городка, «Изгнание торгующих из храма». Один из изгоняемых, подняв палец, оправдывается: ну ведь только одну, только одну продал…

Воспоминания Ольги Коротковой.

Гороховский переулок

Впервые в марте-апреле 1959 года, после обильного весеннего снегопада, теплынь, снег тает, кругом вода, небо голубое-голубое, лужи тоже сияют и отражают небо. В.П. ждёт меня на ост. трол. № 25. Потом как-то сказал, что № 25 связывает ещё и Киру с ним. Троллейбус ходил до Разгуляя.

Дом, входная дверь, несколько ступенек, потом квартиры налево, направо и лестница вверх. Лестница с балясинками. Неоднократно присутствовала на некоторых работах. Везде что-то висело: велосипеды, тазы, корыта… Между двумя лестничными пролётами – площадка, где висел общий телефон: Е-1-16-88. Все всегда друг друга подзывали. Народ видно был терпеливый и вежливый.

Окна Володиной комнаты выходили в переулок. Тёплыми вечерами, гуляя с кем-нибудь из ребят, можно было позвать, даже негромко. В. выглядывал в окно и приглашал заходить. Поэтому у него побывали многие мои знакомые. В частности, был Витя Пивоваров, который тоже учился в Полиграфическом, но курсом старше. Пивоваров сам попросил меня познакомить его с Пятницким.

Встречи случайные. Возле Ударника, где останавливался 111 автобус. Пиво в «Поплавке». Прогулка тёплым летним вечером от Ударника мимо Третьяковки под чёрным зонтом. На выставках: Э. Неизвестного, на выставке реставрированных северных икон в Третьяковке (добавила по тел. о выставках серба Мило Милуновича и Утрилло – Н.Д.).

Кино: «У стен Малапаги» в клубе МГУ, ещё как-то в Ударнике, в Стреле на Садовой, но какая-то ерунда.

Книги, стихи: Гамсун, Марсель Пруст, Белый, Шервуд Андерсон. Холин, Сапгир, Женька Алексеев.

Стихи помню со слов.

Как Коля Зефиров покупал картину у В.П.

Юра Устынюк, путешествуя по Волге, оказался в Саратовской (?) картинной галерее. И был поражён состоянием экспозиции. Узнал, что в музее работает реставратором художник Гущин, вернувшийся в Россию из Франции. Юра познакомился с ним и выразил своё восхищение. Когда Гущин приехал в Москву, на встречу с ним собралась большая компания с химфака, позвали и меня и хотели, чтобы приехал В., но он не смог и сказал, что я могу показать его работы. Гущин внимательно их посмотрел, сказал, что хотелось бы встретиться с самим художником… Рядом со мной за большим столом сидел Коля Зефиров, тогда аспирант. Ещё помню были Юра Устынюк, Аля Углова, руководительница моего диплома, Миша Турчинский и другие. У Коли З. в его кудрявой голове постоянно рождались гениальные идеи и он бегал по ф-ту, предлагая их всем задаром. Увидев работы П., Зефиров воспылал и чуть не оторвал мне руку, договариваясь, что в ближайшую стипендию я отвезу его к П. и он приобретёт у него картину. Получив деньги через несколько дней, К.З. прилетел ко мне в лабораторию (он всё делал очень стремительно), тут же около Универавзял такси (нет! Ехать на транспорте он не мог!) и мы примчались к В. (он был мной предупреждён о визите по телефону). К.З. купил картину, где на плите жарилась яичница, и кое-что из графики. И так же на такси «метеором» вернулись на химфак.

Когда советский фонд культуры устраивал выставку и у меня спрашивали, у кого ещё есть работы В.П., я назвала К. Зефирова. Перед этим я обратилась к Марине Решетовой с просьбой переговорить с К.З. относительно этой картины. Марина сделала большие глаза и воскликнула: «С Николаем Серафимовичем? Нет…» Ладно! Для них он теперь Ник. Серафимович. Но я-то знала Колю Зефирова, а с Николаем Серафим. не имею чести…

Относительно реализма и рассказа Вити Кулакова. Помнишь, Наташа, в «Советском химике» времён 1 курса Зон нарисовал человека, грызущего гранит науки? Это ужас, как было страшно!

(Кажется, помню. «Сов. хим.» была курсовая стенгазета, нудная и официозная. На рисунке огромная морда, обливаясь потом, разинув рот, грызла огромный угловатый кусок – действительно страшно. Был ещё новогодний рисунок, Дед Мороз, очень натуралистичный, с крошкой-Снегурочкой, которой он положил руку на головку, закрыв варежкой пол-лица – Н.Д.).

Ещё вопросы, которые надо уточнять. В. снимал вместе с Эдиком комнату в деревне Троицкое, на Мосфильмовской, но до этого ещё раз, тоже в деревне, гораздо раньше. Там написано «Яблоко». Были такие деревни, которые обтекала Москва, а они долго держались, вроде нашего Черкизова. Едешь на трамвае, там яблони цветут, во дворе козлы, корыта. Кажется, в Черкизове тоже всякие интересные люди снимали, чуть не Галансков. Зон избегал семьи, а в какой-то момент остался практически бездомным – вот когда это было? Старший Пятницкий перевёлся в Москву и поселился у родителей. Володькину койку, наверно, куда-то переставили, но он перешёл на совсем уже кочевую жизнь. Когда он оставался у нас, ему стелили на кухне. Часто он там по ночам и писал. Было у нас, мягко говоря, тесновато. Когда Таня ждала Валю, он уехал на заработки в Самарканд, с хорошей кампанией – Хвост, Снегирёв, Тимашев. Кажется, Тимашев там попал в тюрьму. В это время дом на Гороховской как-то срочно стали сносить, жильцов расселять. Володька потребовался, а где он? Наверно, звонили всем знакомым, и нам, но не помню. Будь на месте, он получил бы отдельную площадь, хоть комнату в общей квартире, а так – прописали с родителями в двухкомнатной и, кажется, никогда там не жил.

Был ещё эпизод с документами, раньше, когда он с Таней и Митькой маленьким оказался в Алма-ате, они уехали, он остался. В идательстве каком-то оказался его знакомый по Политеху, Векслер, что-то ему заказывал, совсем пустяковые брошюрки по технике безопасности. Жил сначала у Иры с Васей, потом не захотел их стеснять или пожелал независимости, скитался по новым знакомым, у него украли паспорт, и он как неустановленное лицо попал в тюрьму. За документами к родителям обратилась Оля К., она одна какие-то отношения с ними поддерживала. Кажется, ей тоже правду не сказали, версия была, что он там устраивается на работу. Юлия Матвеевна, когда ей это рассказали, довольно улыбнулась и произнесла: да, работать он умеет. Бедная. Работать-то он умел… это было в 66, потом он уехал в Гарм.

Ещё от Оли. У неё хранилась папка маленьких смешных картиночек, они так и назывались – «Маленькие». Мы их пересматривали почти каждый раз, как приходили в гости. Веселились. Особенно одну она помнит: лунатик идёт по крыше, внизу стоят две женщины, одна воздевает руки: «Мой Вася!». Потом Володька папку забрал, наверно, показать в редакции. Он вот в «Музгиз», например, ходил, может с этой же папкой. Отобрал специально с их тематикой. Там посмотрели на картиночку, где суфлёр из дудочки выдувает нотку роскошному оперному певцу, и объяснили: «вы ошиблись. Певец не может забыть ноту». Что-то ему там всё же заказали, обложку к пионерскому песеннику, но он не угодил. Всегда это было удивительно: смотришь их продукцию – дерьмо, стараешься сделать точно в том же стиле, может покрасивее – нет, не подходит. Я-то ладно, я и рисовать не умею, а Володька дипломированный полиграфист к тому же, так тоже нет. Там ли, не там, но рисунки пропали – наверно, сам не озаботился вовремя забрать, а могли и растащить, кому понравилось.

Один рисунок на музыкальный сюжет есть у нас – скрипач с обезьянкой на плече, оба поют, разинув рот. Оля помнит, это было в 59 году, он предложил ей выбрать рисунок на память из стопочки, ей понравился этот, но Зон сказал: «нет, это я для Таньки оставлю».

О двух картинах – «Игрушка» и «Медведь». Весной 62 года Оля с Алёшей Волковым собирались в экспедицию, на заработки, будущий их начальник, Спиров, жил в одном дворе с Володей, они часто там бывали. Однажды зашли к В. вместе с этим Спировым, там уже было двое ребят, и В. показывал эти картины – очень странные, может и были ещё в такой манере, но нам не встречались. Алёша устроил шуточный аукцион. По тогдашним ценам и нашим возможностям – начальная цена была, наверно, 3 рубля. Вряд ли больше. Набавляя по полтиннику, дошли до – ну, пяти, максимум шести за картину, и картины достались им. А «Яблоко» он им ещё раньше подарил, на свадьбу.

Тоже, наверно, приложение. На маленьких листочках из блокнота.

1) На второе были гвозди,
Чашка крови плоть и кости
А на третье жирны гости
Грызли нерв, урча от злости
И плевали за плечо
Если сало горячо!
Им бы сладкого кефира
Им бы нежного зефира
Им бы серного эфира!
И не кляпы из порфиры
Кровожадным ?.. кам –
Скипетрами по башкам!
На куски и по мешкам.

10) Бойся злобного обмана
Бойся пики из тумана
Злобно-вещего романа
Чар внезапного дурмана
Серой змейки из кармана…
Поздно! Горе! О, как рано
Ужасный уж
Ужалил уж!

11) Струны праны!
Звуки странны,
Вздрогнут раны
Каркнут враны!
Козлы драны!
Кошки рваны! –
Скройтесь, сраны!
Бойтесь срама!
Выход прямо.

12) Деревня за забором
За стареньким собором
Старушечка с пробором
Загадочным прибором
Скрипит. И вдруг за бором
Всплывает рыжий ворон
Трубит далёкий горн.
И пионер выходит
Как злость, живот проходит.

*Песенка такая была:

Налево физ-

Направо хим- (если смотреть от главного здания)

А посредине скверик
Там у дверей
Толпа людей
Кипит, как речка Терек.(перед началом занятий)
А ну, посильней налегай
И на лекцию не опоздай
Не то сердитый Бихромат
Отправит тебя в деканат.

Бихромат – рыжий ассистент профессора Спицына, читавшего неорганическую химию на первом курсе, и бихромат калия, яркооранжевое кристаллическое вещество, с ним первым сталкивался первокурсник в практикуме.

* Как потом выяснилось, среди них были Алик Гинзбург и Кира Прозоровский – сами похвастались.

**В самом гадюшнике официоза, в МОСХе, тоже всё бурлило. Младшее поколение ставило очень смешные капустники, маму друзья приглашали, она меня брала. Частушки пели:
Я намедни говорю
Обращаясь к Грабарю:
Об одном тебя молю,
Не расстраивай Скалю.

*Анекдот того времени Переводчик сопровождаетэкскурсию: This is the Memorial of Freedom... excuse me! The Monument of Freedom! Больше переводчик ничего не переводит…

* см. её небольшую записку о том времени, когда она училась одновременно с Пятницким.

* Виктор Цукерник, верный друг нашей семьи. Владелец картины Пятницкого «Аллегория наркомании».

* В доме Иры Максимовой и Вити Сипачёва.

* Помню один разговор о театре. Рассуждали, что может быть театр без сцены, без декораций, без драматурга, без… и т.д., но не может быть – без актёра. – А как же театр Любимова?! – воскликнул П. Наверно, это было в начале, когда Маяковского играли 6 человек. Неужели видел?

* Тёма Карапетянц

*Это цитата из Нагишкина. Он у нас в гостях писал свой роман века, состоявший из всех произведений мировой литературы, в данный момент работал над «Томом Джонсом». Мама подошла и спросила, не хочет ли он чаю. Нагишкин поднял чистые глаза и ответил: «Вот я читаю, а слова, как чужие курицы, так и разбегаются». Мама сразу ушла работать в сад. У нас был чудесный садик с канавкой и китайским мостиком, с японской айвой, лимонником и японской же гортензией.

** Тоже цитата. «Про канатчикову дачу…»

* С моих слов. И ещё Алёша Волков. Может ещё кто-нб, и ещё были медалисты – Ольга, напр.

** Через два.

*** В Волоколамск, на фабрику тесёмок. Женя был одним из немногих, кого В. всерьёз уважал. У нас сохранился блокнотик его стихов, но мы там ничего не можем разобрать.

**** Может, рассказать, что это было за платье?

* Красавица Ленгрена (г произносится по-Горбачёвски) встречается с князем Данилычем да-Будка, мичманом с закадренного миноносца. Они любят друг друга, и она испепеляет его страстью при помощи спичек через нос. Так их и находят туземцы во главе с вождём Самомумой, который произносит речь: «уже сорок лет я заведую туземцами и ыхними варевами…» хамьё и недоучки сожрали больше половины останков князя, а Самомума «отпробовав, велел добавить соли», Ленгрену предали властям, её и судят. Было там ещё произведение, про Симеонов. Иногда мечтаешь, а вдруг кто сохранил текст? Плёнка, конечно, сохраниться не могла. Н.Д.

* Точно не знаем, но должно быть ему пришлось тогда полежать в дурдоме. Есть несколько странных рисунков – «Олигофрен», «Разговор с психиатром» (на обороте – «Разговор с Вучетичем»), м.б. он пытался получить протекцию, но не получил, пришлось косить под сумашая. Вучетича изображал очень смешно, как он приходит в ярость, начинает орать, у него челюсть вылетает. «Как они такого держат?». Кстати, военный билет у В. был красный.