| Вернуться на главную страницу |
|
Владимир Пятницкий Место в строю (роман) 
- Тут мы его и закопали, не будь я полковник. Вот рябина, у которой он разувался, а вот и след проволоки, ведущий вниз. Но может, не будь Вы майор, объясните мне, откуда ведут следы ноги, босой от кожи и мяса? - Нам удалось доказать, что все это слева; действительно: обратите внимание - где пятка, а где носок, хоть я и майор, елки зеленые! - А почему, не будь я полковник, линия носок-пятка направлена от? - Но обращение сути в не-суть, елки мои, конечно влечет отрицательный множитель к вектору перемещения. - Означает ли это, что все левое будет справа и, не будь я полковник, наоборот? - Безусловно, но мой доклад составлен в терминах мортальной геометрии, и то что там кажется справа - на самом деле вверху, а почти все остальное - слева; ось же гиперболоида неизвестности горизонтальна. - Этого я не понимаю, хоть я полковник. - Разрешите, хоть я только майор, обратиться к графической схеме. - Каррр! - Скотина, тьфу, извольте. - Вот простой чертеж, а все пояснения, что там куда, будут даны в последней главе или прежде, палки-картошки! 
- И легко, как Вы видите, заметить, что человек может проникнуть в потустороннее только слева внизу (или, в мортальном смысле, справа вверху), если встанет над собственным трупом. - Вспоминаю школьный учебник и этот «знаменитый, но забытый» ленинский декрет об отрицательном захоронении врагов. То, что для нас впереди - для них сзади; Ах, тогда я еще не был полковником... и может быть мама носила меня на руках... - Не надо слез! Боюсь, что мы надоели любезному читателю, начальник. - Пока я жив, я могу надоесть только себе. - Да, да, расскажите! Расскажите, шеф, о своей несчастной любви, пока я копаю. - Карр! - Скотина; я был так влюблен! Искры сыпались из меня, стоило ее увидеть. Моя нежность граничила с самозабвеньем. Засыпая и просыпаясь, я твердил про себя одно имя, а во сне бормотал его вслух. И я был услышан! Дважды меня вешали в парадном ее кавалеры, но каждый раз веревка обрывалась. И вот наконец - свидание! Мы сидели на вечернем бульваре не глядя друг на друга, и никогда я не спрошу себя: зачем? Из-под обвалившейся штукатурки выглянул угол кирпича и я слился с ним, не думая ни о чем. Ночь кончилась, как минута, и в каждом мгновении была вечность. И когда светлеющие небеса пронизали светом утреннюю прохладу, я осмелился оглянуться налево... - Карр! - Земля сырая! Увы полковник, Вы никогда не рассказывали, что было дальше; какая она была, скажите. Достаточна ли была голубизна ее кожи, чтобы пробиться сквозь румянец? Ее ресницы бросали не слишком длинную тень? У ней не замерзли ноги? Нет, я больше не могу, я бросаю лопату. Скажите, а Вы не забыли ее поцеловать? - Забыл?! Я только об этом и думал! Но я не решался. - Ах, полковник! Протяните руку, ведь эта секунда не повторится! Возьмите ее за шею! Немного выше находится ухо, - оторвите его! Откусите ей нос, сломайте ключицу, ударьте ее по ноге, но не сидите бога ради, как истукан! - Я прыгнул, щелкнув зубами в воздухе. Ее глаза приближались, как огни поезда к самоубийце, свет померк. Я уже видел, как наши гиперболы сливаются в одну большую неизвестность... Копайте же майор, не будь я полковник! - Нет! Теперь я могу только плакать. К черту работу! Пойдем-ка выпьем! Шорох темных листьев скрыл шопот слезы, скатившейся по бледной щеке скрытой за кустом старушки. Луна сверкнула в голубой седине полковника, и две фигуры вошли в тень. Сразу запахло ароматом, скрипнула крышка, и молодой лейтенант легко выпрыгнул из могилы. Направляясь быстрыми шагами к белеющей за кустами ограде, он не забыл подхватить под-мышку еще не очень старую мать, и молодые ноги легко перемахнули двухметровый барьер. Тут от дерева отделилась тень, от тени рука и в ней что-то блеснуло. Лейтенант быстро пригнулся, и лезвие, оцарапав ему зад, глубоко ушло в землю. Осторожно поставив на землю мать, он бросился к неудачливому убийце, и скоро в темноте захрустели кости на его крепких зубах. Отряхнувшись, он тихонько свис?нул, и зашагал по дороге; она едва поспевала за ним. - Я не знал, что Вы сентиментальны, мама, - говорил лейтенант, вытирая ей с черепа слезу, а другой рукой ковыряя в зубах (у себя). - Нешто ты понять способен Сколько он от всех особен, - отвечала она не задумавшись. - Он свинья, - продолжал сын, входя уже в город, - деньги у подчиненных ворует, а ты делай вид, что не замечаешь. Два единственных зуба впились ему при этих словах в зад. С трудом успокоив мать, он посадил ее на загривок и запел:
Мы России не предали Но думал он о другом. «Если старушка не поможет, от графа ничего не вытянешь. И почему это мертвых запрещают бить? Может потому, что бестолку?» - Мамашка, а зачем они написали на мавзолее твердый знак? Это что, - сигнал или намек?
- Беседуя
о прошлом
Любовь ломает случай
Допустим, у калеки
Допустим у слепого И в окруженьи ночи
Лишь водки четвертинку - Мама, ну его к лешему, твоего слепого! Зачем твердый знак, ты спросила графа? Что он об этом говорит? - Говорит, что Ленин умер Может думать до полночи - Как же так? Ты скажи ему, что меня тогда не повысят в чине, что стыдно взрослому мужчине, - тьфу! - если он не генерал. И сын внезапно заорал:
Мелькнул платок в ночном
саду - Это его, его, - захлопала в ладоши старушка, и наклонившись, горячо шепнула ему на ухо: - это он мне посвятил! Мне было 19 лет... «Подумаешь, - возразил в уме сын, - мне уже 20, и работа у меня интересная, и девушка сильная, только поет хуже предыдущей, - но что это? Я сам пою?» И он действительно пел, не уставая удивляться, откуда слова и не замечая от удивления красоты мелодии.
А я грущу
и ветер теплый Напряженно не понимая, в чем дело, он машинально привязал мать во дворе, отпер дверь и лег на кровать. Звонок телефона вернул ему ощущение действительности, теперь непонятной. |
| Вернуться на главную страницу |
