Разноцветные пятна плыли перед глазами мистера Томпкинса.
Они исчезали, багровый мрак растворялся, и он снова мог видеть то, что было на самом деле. То есть он этого видеть не мог, слишком слепило солнце. Он видел как бы размытую темную паутину, натянутую горизонтально в светлой пустоте. Это была сеть из трещин в остекленевшей от зноя почве, по которой они шли.
Последний раз они пили воду очень давно. Когда они на рассвете ушли от оврага, то шли часа три через безотрадную сухую степь, но там была все-таки трава; и они нашли родник. Они напились, и мистер Томпкинс думал, что они сразу пойдут дальше, пока не очень жарко. Но сэр Ричард устроил привал, и они отдыхали и перевязали ноги Профессору. Еще утром они отрезали рукава от белой куртки сэра Ричарда - она была из очень хорошей, очень плотной ткани - и сделали из них обмотки, но теперь их пришлось сменить, и на это разрезали остальную куртку. Они еще отдыхали и снова напились, и сэр Ричард велел мистеру Томпкинсу намочить водой волосы и одежду. И они сняли с Профессора куртку, намочили и снова надели на него. Тогда уже было жарко. Воды с собой взять было не в чем. Они встали и пошли. Профессору было очень плохо. Ему было так больно ступать по земле, что он и не пытался больше это скрыть. Он с трудом ковылял, опираясь на плечи друзей, и тяжело, со стоном втягивал воздух сквозь стиснутые зубы. Несколько раз они садились на землю отдохнуть. Потом это стало невозможно. Земля была как раскаленная плита. Идти по такой земле тоже было нельзя; но приходилось.
Тогда и стали появляться эти цветные пятна.
Сначала поле зрения стремительно уменьшалось, как будто он падал в чугунную трубу, и круг света перед глазами становился все меньше и ярче, сжимался в точку, точка разбрызгивалась ослепительной кляксой. Внутри раскаленной чугунной сферы ползали радужные амебы, сплывались и дробились, чугун плавился, тяжелые вязкие струи обволакивали голову. Мистер Томпкинс боялся, что в этом мраке он отстанет или уйдет в сторону от Профессора и сэра Ричарда, но, когда мог видеть снова, снова видел их рядом, в двух шагах слева и чуть впереди. Может быть, они стояли, ожидая, пока он очнется? Но сам он не останавливался - или это ему казалось? И еще казалось, что они не двигаются с места. Пустыня была ровная, как набитая глиной сковородка, очень круглый близкий горизонт оставался неизменным, а солнце стояло прямо над головой. Вот это было странно. Казалось, от источника они шли очень долго. Когда они от него отходили, солнце стояло уже высоко. Оно быстро поднялось на самую верхушку неба и там осталось. И это было давно. Сначала они просто шли и вели Профессора, и тогда еще не было жажды. Потом стало очень жарко, и началась жажда. Потом они извели на перевязки для Профессора полосатую фуфайку мистера Томпкинса. И это тоже было очень давно. Потом начало темнеть в глазах. Вот опять...
На этот раз мистер Томпкинс еле устоял на ногах. Рдеющий мрак в огненных вспышках не отпускал его. По ту сторону темно-огненной завесы тяжело гудели и били колокола. Во рту был вкус крови.
Все-таки отошло. Он судорожно вздохнул, и легкие наполнились обжигающим, как спирт, воздухом. Он снова покачнулся.
Колокольный звон уплыл за горизонт, но звучал явственно. И тут он не увидел рядом друзей. Сердце в нем оборвалось. Он обернулся так резко, что чуть не упал. Конечно, они были здесь, на шаг позади. Если бы не колокола, он услышал бы стон и хриплое дыхание Профессора. Профессор стоял на коленях, и сэр Ричард поднимал его. Лицо Профессора ужаснуло мистера Томпкинса. Профессор, кажется, был без сознания, но и там, в забытьи, не было ему отдыха от мук. Сэр Ричард закинул руку Профессора себе на шею, левой рукой обхватил его подмышки, поднял и поставил на ноги. Профессор тяжело висел, уронив голову на грудь. Но вот он снова выпрямился. Тогда мистер Томпкинс тоже очнулся. И они снова пошли.
И снова они шли долго, и солнце стояло прямо над головой. Сэр Ричард вел Профессора, тащил его, обнимая левой рукой; на правом плече у него висел винчестер. Мистер Томпкинс тоже не расстался со своим оружием - луком и стрелами. Он сам этому удивлялся, но почему-то не мог взять и бросить эту игрушку.
Солнце наверху, в центре неба, пульсировало, набухало и сжималось, и в такт ему бился в голове огненный сгусток. Лучи солнца, тяжелые как медь, упирались в голову и плечи. Солнце росло все больше, росло с каждым биением, выпускало жгучие щупальца, они жадно тянулись достать горизонт. Горизонт выгибался им навстречу. Какой-то миг казалось, что воля укротит беснующийся в мозгу комок света, и тогда зловещее светило не посмеет отнять у людей последнее пространство и последний воздух. Но огненный шар, сжатый уже до размеров капли, взорвался, вспышка света ударила по глазам изнутри, ослепила, и в тот же миг горизонт резко рванулся вверх, навстречу солнечной лаве, она излилась на него, сплавила небо и землю и застыла. Пустыня изогнулась чашей, трое путников должны были теперь подниматься вверх, все вверх внутри этой чаши, накрытой огромным пульсирующим солнцем.
Мистер Томпкинс очнулся.
Он увидел впереди сухую твердую черту, разделявшую белый от зноя воздух и оранжевую каменную землю. Он увидел слева черную вертикальную полосу - ствол винчестера. И увидел, как сэр Ричард ведет Профессора.
Оказывается, одно дело - шагать и шагать, как заведенный слоник, нога за ногу, раз все равно упасть нельзя, даже если в голове сгусток солнца и он стучит в виски. И совсем другое - когда нужно чуть свернуть и чуть поспешить, чтобы преодолеть эти два шага - влево и вперед - до ствола винчестера. Это потребовало неимоверных усилий. Изменив направление, мистер Томпкинс покачнулся, сбился с ноги и вынужден был остановиться. Это его чуть не погубило. Ноги мгновенно вросли в землю. В то же время он знал, что стоять нельзя - упадешь. Но сдвинуться с места не мог. С ужасом он смотрел, как черный ствол, прочерченный вдоль слепящей солнечной полосой, раскачиваясь, рывками удалялся от него. Усилием, превосходящим все, что он знал о себе, он оторвал себя от земли и толкнул вперед, вдогонку. Он очень спешил, он жадно хватал ртом пустой горячий воздух, но пока он торопливо переступал два шага, сэр Ричард успевал протащить Профессора на шаг вперед, и роковой заветный ствол снова становился недосягаем. Вот при таких-то обстоятельствах, подумал мистер Томпкинс, несчастный Ахиллес и не смог догнать черепаху. И до сих пор все смеются.
Ему вдруг стало смешно, он всхлипнул, споткнулся, быстро шагнул вперед, чтобы не упасть, и увидел ствол винчестера не перед собой, а над своим плечом. Скорее он попытался сказать то, ради чего пустился в это рискованное предприятие:
- Я вам помогу, сэр Ричард... Я поддержу Профессора с другой стороны...
Но говорить оказалось труднее, чем идти. Голоса не было совсем. Сэр Ричард обернулся, посмотрел на мистера Томпкинса печально и внимательно и ответил чужим хриплым голосом:
- Идите, мистер Томпкинс. Идите, пока можете.
Немного погодя, когда восстановилось сбитое дыхание, ритми даже дистанция - он шел опять справа и чуть сзади - мистер Томпкинс обнаружил внезапно странное явление. Ему приходилось теперь все ниже опускать голову, чтобы солнце не слепило глаза. Значит, оно не врезано намертво в зенит, значит, все-таки будет когда-нибудь ночь! Но эту ночь, страшные часы душного мрака, предстояло еще дождаться...

Драгоценно человеческое тело. Приобрести его нелегко. Оно дается для того, чтобы мы жили на своей планете с другими тварями и старались понять, зачем мы живем. Когда поймем, говорят, мы станем свободны. Но что можно понять, когда все это тело так болит? Когда его изнутри пожирает жажда? Что сожжены плечи - это пусть. Болят, и ладно. Все равно солнце ушло вперед и смотрит теперь прямо в лицо. И лучи стелются горизонтально. Так что приходится плыть против потока расплавленного золота. И, что хуже всего, это же золото при каждом вдохе глотать. Говорят, индейцы вливали расплавленное золото в глотку пленным конкистадорам. Дескать, теперь твоя душенька довольна? Враки это все, сочинение идеалистов. Не бывает на земле справедливости. Если кому-нибудь и влили золото в глотку, то, конечно, не тому, кому надо. Интересно другое: почему оно так выносливо, человеческое тело? Любое минеральное образование в этом свирепом потоке излучения давно возогналось бы, минуя стадию расплава. А оно ничего. Шагает. И даже продолжает расширять и сокращать легкие, как будто кипящее золото пригодно для дыхания. И больно, больно...

Солнце висело теперь над самым горизонтом. Оно было почему-то черное, как жерло вулкана, из него выплывали какие-то лохматые дымящиеся хлопья. Но это было неважно. Была жажда. Остальное перестало существовать - и солнце, и даже боль.

Сэр Ричард остановился. Мистер Томпкинс поравнялся с друзьями. Втроем они стояли и смотрели на солнце. Оно поднималось.

Вот три, которые властны: Земля, небо, время, Вечный камень, пустая твердь, песок бегущий. О СОЛНЦЕ, гневное пламя! Черный свинец, красная ртуть, белая соль Небо, время, земля. И жажда, жажда... О СОЛНЦЕ, ты сжигаешь меня! Вечным полднем прикованы Время, земля, небо. Растворить себя в нескончаемом зное. СОЛНЦЕ! СОЛНЦЕ! Мы твои дети!

Как будто ландшафт изменился. Мистер Томпкинс видел на горизонте зубчатые пики, но не был уверен в их существовании. Они как-то зыбились, меняли цвет. Потом вдруг прямо перед ним возник другой пик, поменьше, и он ушиб о него ногу. Вся почва вокруг была в выбоинах и острых, как кости, камнях.
Да что же это такое, ведь этого не может быть - думал мистер Томпкинс. Не могло это все так прямо со мной произойти. Это было раньше или будет потом. Я об этом где-то читал. Вот пройду несколько шагов и вспомню - то ли это было, то ли еще будет... Да, конечно будет - вспомнил. И острые скалы, и жажда, и мы трое. Но мы будем тогда на планете другой... А кто сказал, что вот эта планета - та самая? Это мы ее называем - Земля. А кто ее знает, какая она на самом деле?

Дай руку, страдание, руку...

- Нет в нем никакого смысла, - сказал Профессор. - Так уж должно было получиться на этом втором пути; а теперь не переиграешь. Может и были где-нибудь в самом начале такие оригинальные создания, у которых процесс деструкции вызывал положительные эмоции, да ведь они, ясное дело, и отпечатков не оставили...
Сэр Ричард оглянулся через плечо, и мистер Томпкинс через силу подтянулся к нему. Профессор говорил не переставая, и голос у него был как прежде, с привычными резкими интонациями.
Он даже шел теперь энергичнее, легче, сэр Ричард не тащил его, а только поддерживал и направлял, потому что Профессор ничего совершенно перед собой не видел.
- Это бред, - сказал сэр Ричард. - Мы ничего не можем сделать, мистер Томпкинс. Нужно идти дальше.
- А далеко еще? - неожиданно для себя спросил мистер Томпкинс.
Он выдохнул эти слова свистящим шепотом и сам не расслышал. Язык не слушался, дыханье срывалось.
- Литр воды на всех, и дошли бы, - ответил сэр Ричард.
Мистер Томпкинс посмотрел вперед, посмотрел по сторонам, потом снова прямо перед собой. Кругом была эта каменная стена. Она достигала по меньшей мере той высоты, на которую мог подняться взгляд - выше было сплошное солнце.
-... и пошло, и поехало, - говорил Профессор. - Вот какую штуку ты с нами учудил, вот какой двигатель прогресса - нервную систему... Чтобы, значит, каждый чувствовал, как его жрут, а не просто отдавал концы. А мы еще слово какое вежливое придумали: "инстинкт самосохранения". А это просто - страх боли... только об этом боятся говорить.
Ну, от зверюшек ты добился, чего хотел. Если, конечно, ты и вправду этого хотел - разнообразия; а тут и люди завелись, и уже с этой механикой... Да еще говорят, что страдание очищает, страдание облагораживает... кой черт - просто деваться некуда. Это все наследство еще от того ланцетника, а и он тоже получил готовенькое. Вроде кольца у быка в носу - чтобы шел, куда ведут, не упирался... Вот и весь смысл. Очень большой смысл, если подумать! Чего еще надо? Это ведь только говорится - кнут и пряник, а все понимают, что пряник так, для разговора, тут все дело - кнут... Вот с кнутом вся мистика и вышла...
Профессор захрипел, застонал и смолк. Внимание мистера Томпкинса на миг было отвлечено странным явлением: в стороне, довольно далеко, он заметил группу людей, одетых фантастически. Они не то сражались, не то танцевали. Это было красиво, страшно и непостижимо. Мистер Томпкинс схватил сэра Ричарда за локоть. Сэр Ричард посмотрел туда, куда смотрел мистер Томпкинс, и молча покачал головой. Мистер Томпкинс уже и сам понял, что это ему кажется. Тем более, что он увидел еще такую же компанию.
- Пора кончать это, - сказал Профессор. Он говорил теперь совсем иначе, задыхаясь, почти шепотом. И вдруг резко вскрикнул. - Ну не можем мы, не вышло это, не справились - а ты-то куда смотришь? Или, может, тебе нравится - смотреть? Что ж ты до сих пор ни одного палача не схватил за руку? Да знаю я, знаю, что это наше дело... Ну ладно, ну мы трусы, мы не видели, не посмели... Ты-то, ты все видишь, все можешь - где же ты? Кончай все это, слышишь? Кнут-то теперь у кого? У тебя? Как бы не так, у нас он, у нас... мы сами себя по кругу гоняем... а смысла в этом...
Сэр Ричард слушал этот бред и молча скрипел зубами.
Мистер Томпкинс глядел по сторонам. Он слышал слова Профессора, но не вслушивался. Он забыл о своих мучениях, не чувствовал ни жажды, ни жары. Наоборот, его иногда знобило. Он смотрел и пытался разобраться. Танцующие фигуры и доисторические чудовища были, конечно, не настоящие. А вот эти лужицы голубого спиртового пламени, растекающиеся вокруг по опаленной почве? Кстати, почва превратилась теперь в каменный монолит в трещинах и выбоинах, тупо гудевший под ногами. Поверхность этого каменного стола была усеяна каменными обломками, а подальше громоздились не то скалы, не то башни - и вот в них мистер Томпкинс не был уверен. Не то чтобы они двигались или пытались исчезнуть; но была в них какая-то неприятная прозрачность, словно они были из желатина. Впрочем, вглядываясь подольше, он переставал понимать, где нашел эту прозрачность. Башни как башни. Каменные, древние.
Пока он разглядывал башни, солнце снова начало опускаться.
Солнце опускалось быстро, но все равно в это уже никто верил. Так и вышло. Оно остановилось градусах в тридцати над горизонтом, постояло, передвинулось вправо, пошло наверх, но в зенит не поднялось, а встало где-то на полпути. Странно, что от всех этих перемещений совершенно не менялись тени в каменных сооружениях, которые изучал мистер Томпкинс. Тени там вообще были странные, как-то не связанные с формой и величиной выступов и впадин; из-за этого еще трудно было понять что-нибудь.
Вдруг он осознал, что его внимание уже давно приковано к одной детали ландшафта, и неудивительно - она находилась прямо перед ним. Это была стрельчатая арка, возвышавшаяся посреди рассыпанных камней. Это было похоже на ворота. К этим воротам они теперь направлялись и неминуемо должны были пройти под ними. Слева от ворот стояла скала и справа скала. Они казались бастионами мощной каменной стены, которая давно уже облегла горизонт, возвысилась в небо и теперь явилась совсем близко. Только в проеме ворот было пусто. Может быть, это был проход по ту сторону гор? Может быть там - не пустыня?
Они шли теперь гораздо быстрее. Ворота притягивали к себе, как магнит. Кажется, Профессор очнулся. Один раз им пришлось свернуть, чтобы обойти обширную впадину с отвесными стенками, похожую на кратер. После кратера последним, видимо, препятствием была груда песка, насыпанная почти в самых воротах. Можно было взобраться на нее, можно обойти кругом. Они остановились перевести дыхание.
Тогда они услышали шорох и скрип песка. Кто-то поднимался на песчаную кучу с другой стороны. Он поднялся и остановился наверху. Это был очень красивый небольшого роста человек в белом цилиндре и во фраке с белоснежной грудью. В левой руке он держал бокал светлого вина, в правой - маленький револьвер с перламутровой рукояткой.
- Ну вот мы и встретились, господа, - сказал красавец. - Не шевелитесь, сэр Ричард: оставьте ваш винчестер в покое. Иначе я выстрелю в вашего друга...
И с этими словами он направил дуло револьвера прямо в мистера Томпкинса.
- Мне искренне жаль вас, господа, - продолжал этот человек, улыбаясь и показывая жемчужные зубы, - зачем, ах зачем вы были так ловки, так осторожны, так удачливы? К чему этот дискомфорт, это безобразное пекло, дикая смерть от жажды? Какой чудный яд был приготовлен вам в Паулине! Вспомните, вспомните: хрусталь, свечи, улыбки друзей, тропическая ночь, плеск моря... Впрочем, я вижу, вы не узнаете меня. Жара, безусловно, плохо влияет на память, и я не в претензии. Мы с вами встречались, хотя и мельком - с вами, господин Профессор, и с вами, сэр Ричард. С вами, мистер Томпкинс, я не имел счастья видеться раньше, но много слышал о вас - только наилучшее, разумеется. Уверен, что и вы слышали обо мне. Я - Василий Виардо, последний из Чингизидов.
Мистер Томпкинс ничего не понял. Мелькнувший в памяти образ маленькой грациозной женщины ничего ему не объяснил. Но, кажется, Профессор вздрогнул и что-то произнес; а может это произнес сэр Ричард. Во всяком случае, Василий Виардо был удовлетворен.

- В конце концов, - сказал он, снова улыбаясь, - все сложилось к лучшему - не для вас, а для меня. Я очень рад видеть вас еще живыми. Думаю, я заслужил это маленькое удовольствие - объяснить, почему я решил устранить вас. Долгие годы я совершенствовал свой план, собирал сведения, искал и готовил исполнителей - и все это втайне. Как говорится, одна, но пламенная страсть... Вы мне недешево обошлись - особенно вы, сэр Ричард: чего стоил один покойник Сасахара. Но, господа, мое состояние позволяло мне это... О, я истратил бы с легким сердцем три таких же состояния, только бы достигнуть цели. Ведь какая цель! Такой еще ни у кого не было! Уверяю вас, не только никогда я не питал к вам ненависти, но напротив, всегда восхищался вами. Чем больше я о вас узнавал, тем больше росло мое уважение к вам; а я многое о вас узнал... Но еще быстрее рос мой страх - что, если я не успею остановить вас? О, как я спешил! Я и теперь боюсь, что опоздал... Вы погибли, господа. Вы успешно миновали расставленные на вашем пути капканы, но лишь затем, чтобы попасть в последнюю и окончательную западню. Отсюда нет выхода. Впрочем, поищите его, когда я уйду, я не возражаю. Итак, вы обречены; вы живы только в собственных ощущениях, для всего мира вы уже умерли, не так ли? Но что, если в этот самый день, в этот самый час последствия прежде совершенных вами поступков где-то необратимо разрушают некое хрупкое равновесие в чем-то неизвестном нам, но крайне существенном для всего Здания Мира? Ну что ж! Я сделал все, что мог! Ах, господа! Что вы себе позволяли! На что посягнули! Страшно сказать - на Второе Начало! Уж вы, господин Профессор, должны бы знать, что нет в природе явлений, не связанных между собой, хотя некоторые и кажутся невеждам весьма далекими... И еще вы должны знать, что ни одна личность злонамеренная и корыстная, сколь бы она ни была могущественна, не поколеблет устоев мирового порядка; с приобретающего будет взыскано сполна, на то есть у природы своя метода и свои приемы.
Но вы... вы! Что за чудовищная идея только дарить, только жертвовать, ничего не принимая взамен! Во-первых, это оскорбительное высокомерие: словно и не в силах создать ни природа, ни род человеческий ничего, что вы пожелали бы назвать своим! Но это ничего; это бы еще можно стерпеть. Но сами ваши дары, эти блага неоплаченные и неоприходованные, это знание, никем не понятое и потому никем не замеченное - не будет ли это бремя неудобоносимое на перегруженном корабле вселенной? Не оно ли создаст роковой дифферент и сделает корабль неуправляемым среди льдов и шквалов Великого Ничто? Господа, когда я услышал о Красном Смещении, я понял: промедление смерти подобно. Я не настолько тщеславен, чтобы надеяться переубедить вас или принудить изменить ваш образ жизни. Я мог только уничтожить вас - и я это сделал. Пожалуй, я немного горжусь тем, что мне это удалось; да, горжусь. Надеюсь, эта гордость простительна. Итак, я прощаюсь с вами. Одно последнее замечание: я ничего не имею лично против вас, сэр Ричард, но мне не хотелось бы, вы понимаете, получить пулю в спину...
И он повел дуло пистолета в сторону сэра Ричарда.
Ну и напрасно он это сказал. Не стал бы сэр Ричард стрелять ему в спину - зачем? А теперь...
Сэр Ричард уронил ружье с плеча и поймал на лету. Затвор привычно лег в хозяйскую ладонь. Гром винчестера покрыл слабый пистолетный хлопок. Оба выстрела попали в цель. Сэр Ричард был убит. Он упал навзничь; Профессор успел подхватить его и осторожно опустил на землю, но все было кончено. Мистер Томпкинс видел и понял это, но не тронулся с места. Как прикованный, он смотрел на Василия Виардо. Последний из Чингизидов уронил бокал и пистолет и схватился за сердце. Из-под его пальцев по белоснежной крахмальной груди медленно поползло яркое кровавое пятно.
- Успел... все-таки, - сказал он как бы с завистью в голосе. - Я знал, что успеет... я этого... может быть... хотел.
Да, хотел... именно этого...
Он упал. Тело его исчезло. Над грудой песка торчали только изящные подошвы бальных туфель.
Мистер Томпкинс медленно обвел взглядом опустевшее пространство, и всюду его взгляд беспомощно скользил по каменной стене - она везде была близко. Небо почти затвердело, воздух и свет поредели, солнце сжалось в комок. Рядом на твердой, как кость, земле сидел Профессор, держа на коленях мертвую голову сэра Ричарда. Тут же лежало ненужное теперь, безобидное ружье. А еще оставался лук со стрелами, а еще - подметки, торчащие над пригорком. А в небе прямо над головой висел каменный журавль.
Медленно-медленно журавль поднимал огромные крылья. Взгляд мистера Томпкинса застал его уже на вершине этого движения. Два огромные веера распростерлись под низким каменным небом. Вот они надломились посередине и медленно пошли вниз. Бесконечно красиво, плавно и торжественно опускались крылья. Черные маховые перья отгибались вверх, как бы отставая от движения. И было в этом что-то невообразимо ужасное. Крылья опускались и складывались, они уже не были похожи на раскрытые веера, они свешивались, как рукава, обшитые бахромой. Еще миг - и маховые перья сверкнули стальными ножами. В следующее мгновение концы перьев коснулись друг друга, словно пальцы протянутых рук. Сердце мистера Томпкинса сжалось и остановилось.
Что-то слабо тренькнуло - в небе или в ушах - и тут же все прошло. Но все окружающее окончательно окаменело. Небо сомкнулось над головой. Свет исчез. Так, просто было видно. Там, где раньше было солнце, выступало его округлое каменное подобие. Журавль снова поднимал крылья.
Мистер Томпкинс посмотрел на Профессора, и Профессор посмотрел на него. Мистер Томпкинс понял, что говорить ничего не надо.
Они простились молча. Потом отвернулись друг от друга и стали смотреть, как журавль разворачивает и возносит чудовищные опахала. Он никуда не летел, этот журавль. Крылья выполняли какую-то другую работу. Мистер Томпкинс ждал, считая удары крови в висках. В вакууме, который наполнял съежившуюся окаменевшую вселенную, эти удары отдавались особенно гулко.
Он сосчитал до сорока трех, пока крылья поднялись вверх и остановились. Но он знал, что это гораздо меньше, чем сорок три секунды. Ведь сердце быстрее времени. Он продолжал считать, когда крылья начали опускаться, но не смог. Удары крови вдруг участились и слились в сплошной гул. Странно, ведь он был совершенно спокоен. Но этот все усиливающийся гул оглушил его.
Пытаясь совладать с собой, он пропустил момент, когда крылья опустились совсем, и концы перьев сомкнулись внизу. Но сквозь гудение крови к нему проник слабый звук, словно заглушенный крик. Мгновенно настала полная тишина. Мистер Томпкинс быстро оглянулся на Профессора, и ему показалось, что он видел, как это произошло. Как живой человек превратился в камень.
Но, конечно, он не видел превращения. Он только видел, как из каменного глаза изваяния вытекла маленькая слеза и скатилась по каменной щеке. Он был один. Журавль заносил крылья для нового взмаха.
Тогда он понял, что он может успеть, если захочет, совершить еще какой-нибудь поступок, и если он решил что-то сделать, то самое время начинать. Особенного выбора у него не было.
Собственно, у него не было никакого выбора - у него был лук и стрелы. Оружие, которое он, мучаясь, донес до последнего предела, навязывало ему последний короткий поступок. Он снял лук, висевший у него на правом плече, и взял его в левую руку. Место, на котором он стоял, показалось ему неудобным, и он отошел в сторону. Потоптался на месте и отошел еще на три шага. Вынул, не глядя, стрелу из футляра и тут же опустил обратно. Всякая мелочь оказалась вдруг страшно существенной. Поэтому он высыпал стрелы прямо на землю, опустился на коленои внимательно их рассмотрел. Они все были одинаковые, кроме одной. У всех стрел оперение было белое, а у этой - из серых полосатых перьев. Взяв эту стрелу, мистер Томпкинс увидел, что и лезвие у нее не такое, как у всех - гораздо светлее. Он сразу понял, что наконечник серебряный, что это страшно важно, и что именно это он искал. Он выпрямился, встал, наложил стрелу и повел ее вместе с тетивой, пока еще не целясь. Он даже не смотрел сейчас на журавля. Неизвестно, откуда была в нем эта серьезность. Он отчетливо понимал, что в его действиях нет никакого смысла. Месть? Вот уж нет! Он даже и не надеялся поранить стрелой несуществующую птицу. Просто он сейчас чего-то слушался. Он продолжал натягивать тетиву, направляя теперь острие стрелы в горло журавля, уже поднявшего крылья до наивысшей точки. Тетива была не такая тугая, как он привык. Он старательно целился, оттянув тетиву до уха.
Страшное гнетущее чувство охватывало его. Это не была тоска от того, что вот уже конец. Это было сознание непоправимой ошибки. Какая могла быть ошибка, в чем? Он не знал. Он старался понять, что же он должен сделать - или чего не сделать, чтобы избежать роковой ошибки. Журавль опускал крылья. Нужно было решаться, решаться на что-то - стрелять или не стрелять. Неужели он все это затеял только для того, чтобы превратиться в статую лучника? Надо решаться, еще секунда, и он уже ничего не сможет - даже сделать ошибку, которая все погубит. ЧТО - ВСЕ? Надо стрелять, ведь он же собирался выстрелить. Но он не мог. Стоял и смотрел, как опускаются крылья. Они уже совсем опустились. Тогда вдруг, вспомнив что-то и не успев понять, что же он вспомнил, он резко повернулся к журавлю спиной и выстрелил в противоположную сторону. Стрела слетела с тетивы и исчезла. Сердце его стукнуло, отмечая тот миг, когда, он знал, журавль за его спиной сомкнул крылья. Живое горячее сердце. Ничего не произошло. Он был жив. Он обернулся.
Журавля не было. В каменном небе змеилась тонкая вертикальная трещина. Она темнела, она зримо расширялась. Края каменного свода разошлись, и в трещину хлынуло море.

Оно хлынуло, сокрушая каменную стену, неся на гребне корабли и цветущие острова. С ликующим ревом оно громоздило волну на волну, оно гоняло шквалы, оно дышало теплом Гольфстрима, подобным теплу детской постели, и холодом тающих айсбергов. В нетерпеливой щедрости оно смешало и спутало дары, которые в грохоте и брызгах повергало к ногам обездоленного человека, потерявшего друзей - вокруг него, вспыхивая и мерцая, сменялись грозовые ночи и безмолвные рассветы, огромные голубые луны истомных тропических штилей, ледяной хохот и свист высоких широт, гряды зеленых волн, в которых киты боролись с кальмарами, порывы бриза, несущего запах лимона, лепестки цветов и перья попугаев - и сквозь все эти пестрые маски глядело неподвижное темное око непомерных глубин.
Обе половины каменного небосвода, расколотые трещиной, продолжали расходиться. Огромные камни, целые скалы рушились вниз, в кипящий прибой. Грохотали лавины. Из разломленных каменных глыб выбивались источники, вокруг них, шумя, вырастали пальмовые рощи, звери скользили в тени дерев, поодаль возвышались человеческие дома и кумирни. Два могучих материка, разлучаясь, расплывались в стороны - великая древняя Африка и чудной двойной материк Америка, с которого почему-то сбежали все копытные. Континенты расходились, чтобы никогда больше не встретиться; но на берегу одного был еще слышен аромат цветущих садов другого. А между ними всплывали обломки Атлантиды.
А мистер Томпкинс, один, стоял, потрясенный, среди этого ликующего безобразия и не понимал, за какие свои черные дела он заслужил такую беду, что видит все это счастье один.
Тот кусочек пустыни, где он стоял, где сидел окаменевший Профессор и лежал сэр Ричард, остался островом. Вокруг играло море. Кучу песка и тело Василия Виардо оно унесло сразу. Волны, вздымаясь, не задевали мистера Томпкинса, но всего его осыпали мелкой водяной пылью. Он дышал прохладой моря, он чувствовал соль на губах. Прекрасное зрелище мира ослепляло его, кружило голову. Он закрыл глаза. Он погрузился в отрадный мрак. Он слышал громкую музыку моря. Сердце его сжалось в счастливом и тревожном предчувствии. Он открыл глаза.
Рядом была она и выжимала пену из волос. Она вся изогнулась, чтобы отбросить назад мокрые кудри, и они сияли, как небо в звездах. Ее зелено-золотая чешуя сверкала, как увлажненный росой плодовый сад, ярко-белые плечи светились, как меловые холмы перед грозой. Она искоса взглянула на мистера Томпкинса огромным черным глазом, потом, отряхивая воду, несколько раз взмахнула крыльями, так что порыв ветра чуть не сбил его с ног. Она подняла над собой тучу брызг и яркую маленькую радугу. А море вокруг журчало, как ручеек на лугу, ворковало, как голубь.
- Ну, здравствуй, - сказала она наконец, опускаясь, чтобы смотреть ему прямо в лицо, и обжигая его взглядом, белизной и румянцем. Но тут же притворно вспыхнула, смиренно опустила глаза и протянула ему руку лодочкой. На ее щеках цвета граната появились две дивные ямочки. Мистер Томпкинс протянул руку, совершенно уверенный, что это равноценно прикосновению к молнии. Но ничего не произошло. Она церемонно пожала его руку; ему показалось, что он погрузил руку в струю прохладного пламени. Она снова распахнула глаза, словно вокруг настала ночь. Она сверкнула радостной улыбкой и тут же погасила ее.
- Не ждал? - шепнула она тоном сообщницы.
- Ждал, - ответил мистер Томпкинс и сам удивился - откуда взялся голос.
Она отскочила в сторону, сделала пируэт на хвосте и снова обернулась к нему - снова глаза опущены и даже рот прикрыт ладошкой, как тогда. Только конец хвоста извивался в воде, взбивая бурун.
- Ну вот и довелось, вот и свиделись, - сказала она медовым голосом, протяжно.
И вдруг расправила крылья во всю ширину. Мистер Томпкинс покачнулся. Пора бы ему, конечно, привыкнуть, но он тогда во мраке не мог их разглядеть; а теперь целое небо красот нависло над ним.
Темные, пышные, бархатистые, испещренные узорами из текучих лент и спиралей, они мерцали тысячами светлых глазков. Агат и малахит, павлиний хвост и спинка змеи, синее и коричневое, багряное и фиолетовое, изумрудное, бирюзовое, оранжевое - они колыхались в высоте, словно знамена неслыханного похода.

Он смотрел, запрокинув голову. Она сделала вид, что не видит его взгляда и что наоборот ей очень важно разглядеть что-то где-то вдали. Она поднималась вверх, вытягивая шею, отвернувшись. Но поскольку там, видимо, ничего особенного не было, она махнула рукой и плавно поплыла вокруг мистера Томпкинса, по-прежнему его не замечая. Первый и второй круг она скользила медленно, потом ускорила движение и вдруг понеслась как вихрь, не касаясь земли, извиваясь, взлетая и опускаясь. Мистер Томпкинс оказался в центре циклона. Вокруг свистели перья, мощный блестящий хвост хлестал по воздуху. Вдруг она бросилась ничком на землю, распластав крылья. Клубящаяся дымная туча волос упала ей на спину и закрыла ее всю. Она лежала, припав к земле, словно гигантская бабочка; но недолго. Она выпрямилась, упираясь в землю ладонями, и снизу посмотрела в лицо мистера Томпкинса. Он похолодел. Ее глаза были как две бездны ужаса и мрака, и он падал в них - в обе сразу.
- А знаешь, - сказала она тихо, и он увидел, что у нее губы дрожат от страха, - знаешь, что было бы, если... если бы ты... не ту стрелу... или...
- Что? - прошептал он, чувствуя, что волосы становятся дыбом.
- Не скажу, - сказала она. И снова смеялась, цвела, веселилась. Глаза ее сыпали искры.
- А я знаю, не скажу, - напевала она, покачиваясь, изгибая руки. - А я знаю, не скажу...
Он отвел взгляд и посмотрел мимо нее туда, где были его погибшие друзья.
Она сейчас же перестала танцевать.
- Ну вот, - сказала она, - а то без тебя не догадалась бы... не маленькая... ну смотри...
Она поправила волосы и встала рядом с ним - ясная, прямая, уверенная. И бесстрашно и прямо посмотрела на каменное изваяние.
- Здравствуй, умник, - сказала она звонко, - рада тебя видеть.
И Профессор ожил. Мистер Томпкинс не выдержал наконец, у него подкосились ноги, он сел на землю. Она тут же, свернув хвост кольцом, опустилась рядом, будто они так просто присели отдохнуть.
- И ты... з д р а в с т в у й, - медленно и как бы с усилием сказала она. Глаза ее расширились, она неподвижно смотрела в лицо сэра Ричарда. И вот - его веки дрогнули, он судорожно вздохнул. Мистер Томпкинс ладонью зажал рот, чтобы не закричать. Сэр Ричард повернулся на бок и вдруг резким движением вскочил на ноги. Профессор продолжал в растерянности сидеть на земле.
Что они должны были думать, видя мистера Томпкинса сидящим под радугой рядом с чернокудрой крылатой красавицей? И море вокруг?
Но думать она им не дала.
- Ну вот, - сказала она, вскакивая, - а ты-то думал... боялся еще... ну, пошли!
Она взлетела и унеслась далеко по морскому берегу, и там, прыгая то над водой, то над сушей, звала, махая рукой. Мистер Томпкинс подбежал к друзьям, схватил Профессора за руки и помог встать.
- Что это было? - сказал Профессор. - Вы что-нибудь знаете, мистер Томпкинс?
- Пойдемте скорее, - сказал мистер Томпкинс, - Я вам потом все расскажу.
Сэр Ричард взял свой разряженный винчестер, подержал в руках, посмотрел на море и перекинул ремень через плечо. Мистер Томпкинс, видя это, вдруг совершенно и окончательно успокоился. Так странно было видеть сэра Ричарда безоружным; а теперь все стало на свои места. Он тоже собрал рассыпанные стрелы.
- Мы заставляем дожидаться весьма могущественную особу, - сказал сэр Ричард.
Могущественная особа не скрывала своего нетерпения. Она вернулась и танцевала вокруг них. Впрочем, она одобрила их вооружение.
- Это хорошо, - сказала она, - а то мало ли...
На ее лице, подвижном, как целая планета бурь, сияла такая радость, такое предвкушение торжества, словно она приготовила замечательный сюрприз и спешила его скорее показать новым знакомым.
- Пойдемте же, - звала она.
- Куда? - сказал Профессор.
Она даже остановилась. Ее брови картинно изогнулись, глаза округлились. Она была воплощенное изумление.
- А сами-то, - сказала она, - вы, что же, сами не знаете, куда идете? Сюда-то вы как... ведь пришли ведь?.. ну вот, и идем...
И опять унеслась по берегу. И они пошли за ней.
Остров при ближайшем рассмотрении оказался не островом, а мысом, так что идти было куда. Они шли сначала между морем и песком, потом между морем и цветущим садом. Потом свернули по тропинке в сад. Цветущие деревья стояли на траве, как стая белых длинноногих птиц, так близко к морю, что высокая волна должна была заливать их по колено. Так и было; в траве среди цветов пестрели раковины. Деревья стояли просторно, ветер их раскачивал, между ними летали чайки. Дальше от моря берег поднимался, деревья становились гуще, пышнее. Многие из них плодоносили; иные были украшены цветами и плодами одновременно. Вскоре деревья, кустарники и оплетающие их лозы образовали живые стены, арки, своды и навесы. Трое путников двигались среди сплошной массы листьев, цветов, птиц, виноградных гроздьев, персиков и гранатов. Они несомненно потерялись бы в этом лабиринте, если бы не их прекрасная проводница. Для нее, конечно, перемещаться с такой скоростью, с какой ходят люди, было чистое мученье, и она по пути развлекала себя, чем могла... Она пряталась между деревьями, выскакивала снова, взлетала и уносилась вперед - и пела не переставая, то мурлыкала, то во весь голос, начиная песню и бросая на полуслове.

Как хороши, как свежи были розы! Как благоухали яблоки! Как звенели цикады! И пчелы висели золотой сеткой, и траурные бабочки слизывали сок лопнувших плодов!

Донеслось из-за шпалер пурпурного винограда, и вспугнутые птицы сыпались сквозь листья, словно горсть камешков. Внезапно непоседливое существо оказывалось прямо перед ними с огромной румяной розой в руках. Повертев этой розой перед носом мистера Томпкинса, она томно произносила:

И опять исчезала, и в ветвях, изнемогающих под бременем сладостной ноши, мелькали черное руно и радужные перья.

Казалось порой, в густоте лиственных и цветочных ковров мелькали разрывы, и сквозь них виднелись боковые аллеи, светлые луга, неподвижные зеркала вод и вертикальные водяные струи - то ли фонтаны, то ли водопады. И вообще может быть это все была игра лучей в листве. Остановиться, оглянуться не было возможности. Причудница не ждала, да еще и дразнилась

И они должны были спешить по следу вьющегося в травах хвоста. Первым шел мистер Томпкинс, вторым Профессор, сэр Ричард замыкающим. Переговариваться они не могли: воздух дрожал от птичьего гама. Каждая ветка верещала, звенела, рокотала и свистела на тысячи ладов. И этот звонкий шум сливался в чудесную гармонию с одним упоительным голосом

А им, конечно, очень нужно было переговорить между собой

Вдруг она появилась прямо перед ними. Все остановились. Она казалась серьезной. Внимательно и задумчиво она посмотрела каждому в лицо. Потом, видимо, на что-то решилась.
- Вот что, - сказала она, - здесь пока побудьте, ладно?
И взвилась вверх. И сверху донесся голос

И все стихло. Щебет птичий умолк. Теперь, стоя спокойно на месте, они видели между деревьями широкие просветы, в которых открывались чудесные перспективы. Слева сад взбегал на холмы, справа спускался в долину, где среди деревьев извивались голубые реки и желтые дороги. Свежий ветер, повеявший из долины, разогнал густой, обволакивающий аромат созревших плодов и меда. Легкий ветер тревоги и надежды шелестел листьями и сыпал лепестки, и он позвал трех путников повернуться к себе лицом и покинуть роскошные древесные чертоги. Трое усталых путников, не сговариваясь, шагнули в проемы между стволами и вышли на край поляны, откуда долина была видна вся, до венчающих ее синих гор. Здесь, на этой поляне, начиналась выложенная камнем дорожка, сбегавшая вниз, к реке. У начала дорожки стояли солнечные часы и лежала большая каменная плита. Перед этой плитой на камне поменьше сидела женщина в розовом просторном одеянии. На большой плите была начерчена сетка из девяти квадратов и стояли несколько грубых глиняных фигур. Женщина играла сама с собой в какую-то игру. Она сидела к ним спиной, опираясь локтем о колено и опустив голову на руку. Они видели склоненную длинную шею и коротко подстриженный затылок. Вот из-за этих стриженых волос они ее и не узнали сразу.
Женщина протянула руку, прикоснулась к одной фигуре, застыла в раздумье, но не передвинула фигуру. Она осторожно убрала руку и опустила на плиту рядом со своей игрой.
- Каролина, - негромко позвал сэр Ричард.
Она обернулась, увидела их и вскочила. Стриженая, она казалась старше и красивее, чем при последней встрече. Розовая нежная ткань, струясь вдоль стройного крепкого тела, чуть развевалась от легкого ветра из долины. Счастливыми глазами она смотрела на троих сожженных солнцем, полуголых мужчин.
- Как я рада, что вы здесь, - сказала она. - Ну, идем?
Она повернулась, чтобы идти - но не по дорожке - движением руки приглашая их за собой. Но они не двинулись с места, и она остановилась.
- Вы ее не ждите, - сказала она, - она уж давно про вас забыла.
Профессор не выдержал.
- Кто ОНА, мадам? - спросил он.
Каролина задумалась, склонив голову к плечу. Потом улыбнулась.
- Она - Всем Соперница, - торжественно сказала Каролина.
- И вам тоже? - спросил мистер Томпкинс. Он не хотел ничего спрашивать, но так у него получилось.
Каролина засмеялась.
- Идемте, - сказала она.
- Но... куда? - сказал Профессор.
- Куда? - удивленно повторила Каролина. - А разве вы не видите?
И они увидели. Но это уже совсем другая история.