|
II После обеда немногочисленные пассажиры "Токапароре" расположились на баке и закурили сигары. Нежно-розовый свет вечерней зари волновал душу, и разговор зашел об изящном.- Интересно, - заметил Литературный Критик, - что некоторым поэтам удается написать лишь одну бессмертную строку. Все остальное в их творчестве не имеет непреходящего значения. Взять, например, Джона Уильяма Бергона. Его поэмы настолько посредственны, что сейчас их никто не читает, а ведь именно он написал одни из самых замечательных строк в английской поэзии:
- Не трудитесь, - сказал Профессор, - во-первых, стихи плохие, во-вторых, результат получится неверный. В-третьих, возраст Красного Града уже давно определен при помощи куска сала и веревки. И сделал это не кто иной, как Чарльз Дарвин. - Это в высшей степени интересно, - воскликнул обрадованный Литературный Критик, - расскажите, пожалуйста. - О, это долгая история, - сказал Профессор. - Тем более мы вас просим рассказать ее, - вежливо сказал Математик. Профессор устроился в кресле поудобнее и некоторое время молча курил, глядя на закат. Потом вдруг повернулся к Литературному Критику. - Что вы знаете о Шамиссо? - спросил он. - Смотря по тому, которого из них вы имеете в виду, - отвечал Литературный Критик с видом некоторого превосходства, - я могу припомнить по крайней мере... э-э... трех Шамиссо, оставивших некоторый след в истории. Один из них - французский эмигрант времен Великой Революции; некоторое время участвовал в войне против родной страны, но скоро порвал с эмигрантской партией. Был русский ученый Шамиссо; он плавал на "Рюрике" в составе экспедиции Коцебу, искавшей северо-восточный проход; первый исследовал грамматику полинезийского языка. Ну и конечно же замечательный немецкий писатель и поэт Шамиссо, автор "Петера Шлемиля. Его стихи входят во все антологии. Сразу не вспомню, но были, кажется, еще Шамиссо... - И всех их звали Адальбертами, не так ли? - ехидно спросил Профессор. - Да-а... Ммм... Кажется, именно так. Что вы хотите сказать? Что это одно лицо? Неужели? - Вот именно, - сказал Профессор. - 9 августа 1815 года Адальберт Шамиссо, немецкий поэт, французский аристократ по рождению, поднялся на борт "Рюрика" в Копенгагене, куда бриг завернул по пути из Кронштадта. Это было не простое путешествие. "Рюрик" шел теми самыми путями, по которым вздыхал Петер Шлемиль. Замечу мимоходом, что Коцебу - командир брига "Рюрик", Коцебу - посредственный немецкий писатель, и Коцебу - русский шпион, убитый Зандтом, - тоже одно историческое лицо. Впрочем, он нас не интересует. Коцебу - не Фиц-Рой... - Кто? - робко спросил Математик. - Фиц-Рой, капитан "Бигля". Но о нем речь впереди. Итак, Петер Шлемиль, сидя на одном из утесов Индо-Китая, заливался слезами, глядя в сторону Тихого Океана. Силы его семимильных сапог не хватало на преодоление великой водной глади, отделяющей от континента россыпь чудесных островов, коралловых рифов и атоллов. В сказке открытие Шлемиля затмило все содеянное великим инвентаризатором природы - Линнеем. У Шамиссо были теперь свои чудо-сапоги - "Рюрик", и он плыл там, куда не мог попасть Шлемиль. Век торжества науки только начинался, и Шамиссо как будто мог рассчитывать на то, чтобы прославить свое научное имя на века. Но... даже мой друг-эрудит не знает Шамиссо-биолога. Как происходят открытия? Какие законы управляют научным процессом? Помнится, я об этом рассказывал, мистер Томпкинс? - О да, - сказал мистер Томпкинс, - я отлично помню. В магазине Колониальных Товаров, когда вы покупали грейпфрут. - Но мы этого не знаем, - просительно сказал Математик. - Все же, - сказал Профессор, - позвольте мне не повторяться. Я лишь хочу опровергнуть довольно распространенное мнение, что если бы Коцебу не жалел сала, то Дарвином стал бы Шамиссо... - Почему сала? - сказал мистер Томпкинс. - А Город? - сказал Литературный Критик. Давно наступила ночь. Луны не было. Собеседники не видели друг друга. Только огоньки сигар опускались и поднимались, вспыхивали и притухали. Где-то на палубе тихо пели матросы.
- Ах вот как, - облегченно вздохнул Литературный Критик. - Ну разумеется. А вы думали что-нибудь другое?
- Тогда зачем же вы слушали? Ведь вам же было непонятно? - О, но это было так интересно! Не правда ли, господа? И все с ним согласились.
- Друг мой, - сказал Профессор боцману, - нельзя ли привязать к лоту кусок сала? - Отчего же, - сказал боцман, - если это вам доставит удовольствие. И он послал юнгу к стюарду за салом.
Боцман достал из обширного кармана тонкий тросик и крепко привязал лакомый кусок к свинцовому грузилу, приказал матросу начинать замер, и необычный бутерброд скрылся под поверхностью воды, блестевшей при свете фонаря, как темный лак.
- В чем суть проблемы? Кораллы - животные мелководные. Между тем, как писал Шамиссо: "кругообразные купы островов есть плосковершинные горы, круто поднимающиеся из глубин моря: подле оных нельзя лотом достать дна". Если считать, что атоллы образуются на вершинах подводных гор, чуть-чуть не достающих до поверхности моря, то почему их так много? Сколько же гор почти одинаковой высоты должны вырасти на дне моря? И Шамиссо, ища выхода из противоречия, отказывается от представления о мелководности кораллов. Он пишет: "Капитан Росс нашел у залива Посессьон под 73о39' с.ш. живых червей (т.е. коралловых полипов) в шине грунта, вытащенной им из глубины, составляющей 1000 саженей". Это ошибка. Глубоководные виды кораллов не строят рифов. Конечно, Шамиссо не повезло с капитаном. Коцебу на науку плевать хотел, а Фиц-Рой был одержим наукой не меньше, чем Дарвин, и они вдвоем вели "Бигль" куда хотели, и держали там, сколько хотели, и проводили научные измерения с точностью не меньшей, чем при измерении курса. В частности, они "произвели лотом множество замеров глубины на внешней, крутой стороне атолла Киллинг". А лот у них был, как у нас - с салом. И сразу обнаружилась ошибка Шамиссо: отпечатки живых кораллов на сале шли лишь до глубины 56 м. Глубже к салу приставал лишь чистый мертвый коралловый песок. Впрочем, Шамиссо чувствовал ограниченность своей теории. Он видел лишь миг из многотысячелетней истории рифов. И он писал: "Тщательное сравнение состояния какого-либо рифа в различные времена, как например по прошествии полувека, способствовало бы объяснению разных предметов Естественной Истории". А Дарвин не хотел ждать пятьдесят лет. Как и позднее, при создании теории постепенного превращения видов, ему достаточно было взглянуть окрест внимательным оком, чтобы увидеть сразу все фазы процесса, разделенные не годами и веками, а тысячелетиями и миллионами лет. В наше время, время узкой специализации, наука идет в глубь природы вещей, но обедняет себя, когда дело идет о поиске фундаментально новых подходов к решению коренных проблем. Дарвин не был зоологом или ботаником, он не был географом или геологом - он был Натуралистом. И он нашел отгадку. Впрочем, вы все конечно знаете его теорию. Математик и Литературный Критик еще не решили, что ответить, но тут за их плечами послышался вежливый кашель, и в круг света выступил пожилой матрос степенного вида. - Прошу прощения, сэр, - сказал он, - очень бы вы нас одолжили... если вам не в труд, конечно. Люди мы темные, а тоже и нам любопытно. Плывешь это, а он и торчит из воды, как корзина цветов, ей-богу... да. И лагуна при нем, и облачко - все честь по чести. Занятно. Только мы, знаете, привыкли - торчит себе, и пусть. А вы тут говорите - это все откуда-то взялось. Так вот, очень бы хотелось послушать. Если вам не трудно, конечно. И матрос поклонился. - Охотно расскажу, - сказал Профессор, - только вы станьте поближе. Вот что открыл Дарвин: в тех районах, где много коралловых рифов, океанское дно медленно, неуклонно опускается... - Ух ты! Вот это да! - вскричали матросы. - Береговые рифы все видали? - спросил Профессор. - Видали, видали! - Барьерные? - А как же! - И атоллы? - Ну еще бы! - Так вот, вначале - гористый островок, окруженный узкой полосой береговых рифов. Он постепенно погружается, а на окаймляющем рифе нарастают новые слои полипов. Риф теперь напоминает крепостную стену, внутри него - кольцевая лагуна и островок посередине. Барьерный риф. И, наконец, остров полностью затонул. Прихотливые извивы по-прежнему нарастающего рифа очерчивают контур некогда существовавшего острова. Дарвин так и сказал: "Атоллы - это контуры затонувших островов". Теория рифов Дарвина простотой и величием повергает в изумление каждого... - Ах! - воскликнул лотовый. Линь в его руках дернулся с такой силой, что матрос чуть не перелетел через фальшборт. Стоявшие рядом с ним боцман и мистер Томпкинс ухватились за линь, но их сил тоже было недостаточно. Лот продолжал рваться в глубину. На помощь пришли еще два матроса, и впятером они стали потихоньку выбирать линь, который отчаянно дергался и сопротивлялся. Помощник капитана подошел узнать, что тут за шум. Все матросы, свободные от вахты, и все пассажиры столпились на юте, жадно вглядываясь в темную воду. И вот загадочное явление объяснилось: над водой показалась отвратительная морда акулы. Очевидно, гнусная гадина, учуявшая запах экспериментального сала, заглотнула его вместе со свинцовым грузилом, но эта добыча оказалась последняя в ее жизни... Акула, чувствуя, что ее вырывают из родной стихии, отчаянно забилась, но с ней быстро справились, накинув на хвост мертвую петлю. Еще несколько мгновений - и акула была поднята над бортовыми сетками и сброшена на палубу. Тотчас один из матросов осторожно приблизился к акуле и сильным ударом топора отсек ее страшный хвост. Но это было еще не все. Предстоял еще осмотр акульего желудка. Матросы, зная, до какой степени эта прожорливая рыба неразборчива, обыкновенно ждут от подобного осмотра какого-нибудь сюрприза, и ожидания их не всегда бывают напрасны. Огромную рыбу без дальнейших церемоний вскрыли ударами топора, но в желудке ее ничего не было, кроме уже всем известного грузила с привязанным к нему салом. Разочарованный помощник уже приказал было списать рыбу за борт, как вдруг из ее распоротого брюха на окровавленную палубу выкатилась небольшая бутылка... Она блеснула при огне, как тусклый изумруд. - Мюльреди, - сказал помощник капитана, жестом подзывая одного из матросов, - ступайте к капитану и доложите... - тут Профессор наклонился над бутылкой, всмотрелся в нее и присвистнул... - доложите, что в пойманной акуле была бутылка. - Если принять во внимание, КАКАЯ это бутылка, - сказал Профессор, выпрямляясь, - то вы с таким же успехом можете доложить, Мюльреди, что пойманная акула была в бутылке. Ошеломленный матрос отправился к капитану. - Что вы имели в виду, господин Профессор? - сказал мистер Томпкинс. - Здесь есть человек, который ответит на этот вопрос гораздо лучше меня, - сказал Профессор, глазами отыскивая в толпе Математика. Тот подошел и тоже нагнулся над бутылкой. - А-а, - сказал он, - вы правы. Можно сформулировать и так. Это бутылка Клейна. - Что?! - воскликнули сразу несколько голосов, но в этот момент раздался громкий крик: - Смотрите! Все смотрите скорее! Красота-то какая! Когда уже ничего нельзя было разглядеть, кроме светлого зарева над горизонтом сзади по курсу, мореплаватели стали понемногу приходить в себя. - Что это было? - спросил мистер Томпкинс. - Рифт, - ответил Профессор, - оживший рифт. Знаете, как говорят, плох тот рифт, который не хочет стать океаном... - Вот и хорошо, что вам все понятно, - обрадовано сказал мистер Томпкинс, - значит, можно спокойно идти спать, а то очень спать хочется... И все ушли. - Сэр Ричард, - сказал Профессор, - ведь вы, кажется, знали Вегенера? - Да, - тихо сказал сэр Ричард. - Светлая ему память. Легенда приписывает основание города Паулина знаменитому пирату капитану Паулю, тому, который на груди носил на якорной цепи туфельку безвременно погибшей любимой. Сей, стоя на мостике мрачно прославленного корвета "Скверна", проходившего узким проливом и созерцая берег в подзорную трубу, воскликнул - "Канальство!" - имея в виду столовую возвышенность с отвесными склонами - да, он сказал: "Канальство! Если бы кто вздумал построить город там наверху, то, разрази меня гром, хотел бы я видеть того молодца, который взял бы этот город приступом с моря или с суши!" - Так это она? - сказал мистер Томпкинс, когда профессор позвонил у дверей отеля, - мадам Виардо, о которой я читал в рукописи в библиотеке в Гамбурге? Невероятно! - Невероятно, - воскликнула маленькая прелестная женщина, вскакивая из-за швейной машины в роскошной гостиной, куда их ввел пожилой представительный негр. - Я бы впала в отчаяние, - сказала мадам Виардо, - господин Профессор, ну можно ли не предупреждать? Мистер Томпкинс, наконец я и с вами знакома. Сэр Ричард, Король будет так рад. - Гораций, друг мой, - обратилась она к негру, - скажите Королю, что я приглашаю его сюда. - Я вам этого, господин Профессор, все равно никогда не прощу. Я бы не пережила, если бы мне пришлось отпустить вас без моего парадного ужина, а для него не все в Паулине есть, и я всегда заказываю заранее в Европе, в одном магазине. И вот - представляет? - как раз перед вашим появлением мне приносят этот самый набор! Не чудо ли? Что они там напутали? Но это необыкновенная удача! Сегодня пируем! Ваши комнаты... - О, у меня сегодня большой день, - сказала Ирэн. В холле хлопнула дверь и прозвучал женский голос. Хозяйка вышла встретить приезжую даму. Король, который рассказывал Профессору об одном мало известном обычае даяков, замолчал, и стал слушать невнятный, но веселый разговор двух женщин. Обрывок самого разговора долетел до сидевших в гостиной, когда хозяйка и гостья прошли мимо открытой двери. - Почему не сказать просто лошадь? - произнес красивый молодой голос, и мадам Виардо засмеялась. Никто не успел разглядеть неизвестную: в узком дверном проеме мелькнули ее упругие шелка, шляпа с траурными перьями, густой вуаль и необычайно сложная и пышная прическа из туго уложенных светлых волос удивительного оттенка - почти розовых. - Эта дама, - сказал Профессор, когда Ирэн вернулась, - надеюсь, будет присутствовать на ужине? - Боюсь, что нет, - сказала мадам Виардо. - Это моя дальняя родственница. Ее зовут Каролина. - Ваша прежняя комната, если помните, - сказала мадам. - Знаете, кто тут жил две недели назад? Уоллес. - Альфред! - воскликнул Профессор, - какая досада, что мы разминулись. Теперь он, конечно, исчезнет еще лет на восемь где-нибудь в Новой Гвинее? - Он собирался, кажется, на Суматру, - сказала Ирэн и ушла. - Гм... Это веер. Его забыла здесь мадам Виардо. Надо отнести его ей. Она собиралась готовить для нас свой коронный ужин. Значит, она сейчас на кухне. На кухне очень жарко. Я должен отнести этот веер мадам Виардо. - Нельзя! Нельзя! Секрет! Сюрприз! Это моя тайна, я никого... - Прошу прощения, мадам, ваш веер... - Спасибо, не стоило трудиться, - сказала Ирэн, - веер мне сейчас... - и она показала Профессору обе свои маленькие ручки, испачканные малиновым соком. Профессор поклонился, положил веер на край ближайшего стола и вернулся к себе в номер. Поднимаясь по лестнице, он продолжал видеть внутренним зрением увиденный краем глаза в полутемном помещении, в ту четверть секунды, когда его оттуда выпихивали, обширный стол с разложенными на нем перепелками профитролями анчоусами манго смоквами и другими деликатесами. - О целитель жемчужин! - сказал Профессор, войдя в номер и бросаясь в кресло. - Будь ты на моем месте, ты, я уверен, успел бы заметить даже, что перепелов было именно 16, а анчоусов - 9! Небесный свод, горящий славой звездной, таинственно глядит из глубины окна. Мистер Томпкинс пытался отыскать созвездие Дракона, что ему почти никогда не удавалось. Наконец он увидел его так ясно, словно оно было обведено мелом. Профессор задумчиво вертел в руке свой грейпфрут. Сэр Ричард произнес:
Король прошел через всю комнату и остановился у занавеси, закрывавшей террасу. - Местоположение этого дома, - сказал Король, - не совсем обычно. Он стоит точно на границе между двумя полушариями. Эта верхняя гостиная спланирована так, чтобы из ее окон были видны небеса различных частей света. Король отдернул занавес. Открылась бездна, звезд полна. Рисунок созвездий был пугающе чужд. Пораженные, все подошли к балюстраде. И снова молчание нарушил сэр Ричард. Он произнес:
- Вы правы, - сказал сэр Ричард, - может быть, так:
- Господин Профессор, - сказал мистер Томпкинс, когда Король увел сэра Ричарда в свой кабинет, чтобы показать ему новые экспонаты своей коллекции, - последнее время, я замечаю, некоторые высказывания сэра Ричарда облечены в определенную форму. И я никак не могу понять, что это - стихи? афоризмы? пословицы? - Хайку, - сказал Профессор. - Что? - сказал мистер Томпкинс. - Хайку, - сказал Профессор, - специфическая форма японской поэзии, поэтическая миниатюра из трех силлабических строчек - по 5, 7 и 5 слогов. Такая вертикальная симметричность придает стиху особенное равновесное, успокоенное звучание. Виртуозность хайку в тончайшей игре намеков, аллитераций и аллегорий, которая превращает стихотворение для искушенного читателя, вернее, для созерцателя, в прекрасный цветок, лишь сердцевина которого намечена семнадцатью слогами, каждый из которых - знак мириадов резонирующих с ним значений, написаний и образов. Но при этом главный критерий оценки хайку - высокая культура текста в сочетании с безыскусственностью и простотой. Фразовое построение хайку, как и вертикальная симметричность строк, связано с питающей хайку философией дзэн, сообщающей этому крошечному построению такую энергетическую мощь. Смысловая схема построения хайку: человек, остановленный природой в своем индивидуальном движении. Момент соотнесения личного вектора с мгновенной результирующей природных совокупных сил - "поворота", "доворачивания", иногда мучительного, иногда невозможного, иногда разрывающего сердце, иногда, при совпадении векторов, это чистая радость гармонии, краткий момент незамутненности души. Представьте себе, мистер Томпкинс, какую нагрузку несет в хайку собственно экспозиция, то маленькое наблюдение природы, которое присутствует в каждом трехстишии, какой выверенностью и авторитарностью оно должно обладать, чтобы говорить от имени природы в целом, суметь "перевернуть душу" человека в буквальном смысле этой фразы, оторвать ее от значимого Я для приобщения к более высокому бытию природы. Если совпадение чувств достигнуто, возникает мгновенная иллюзия знания бытия, которая тут же разрушается потоком времени, но остается в нашей памяти частицей нашего Я. С этим и связана технология фразового построения. Построчная фразовая конструкция необходима для равновесности текста. Каждая строка должна иметь самостоятельное, вполне законченное "удовлетворенное" бытие, поверхность ее выверена и установлена. Легкий привкус тоски по временности, непостоянству всякой красоты и жизни течет холодной плазмой в межстрочном пространстве, строки же медитативны и спокойны. Мгновенное созерцание в пустыне мира. И ничего сложного в этой науке нет. - Господин Профессор, - сказал мистер Томпкинс, - но тогда, согласитесь, далеко не все хайку сэра Ричарда можно назвать строгими? Профессор печально посмотрел на дверь, в которую недавно удалился сэр Ричард. - Ему можно простить, - сказал Профессор, - он много страдал. - Сэр Ричард, - сказала мадам Виардо, - я знаю, что вы предпочитаете виски, но мне бы хотелось, чтобы вы оценили этот старинный Атагуальп и высказали свое о нем мнение. Во время экспедиций сэр Ричард никогда не пил. Он поднял бокал, посмотрел сквозь вино на пламя свечи и произнес хайку:
- Ваше рассуждение, господин Профессор, - сказал Вамбери, - напоминает мне один любопытный диалог, который мне довелось как-то услышать. Беседовали две дамы. "Не правда ли, - сказала одна из них, - модель любого явления всегда неверна, а метафора - всегда верна?" - "И заметь притом, - сказала другая, - верна любая метафора". - Кажется, я знаю, о ком вы говорите, - сказала мадам Виардо, - где вы встретили этих дам? - На дороге в Мандалей, - сказал Вамбери. - Я так и думала, - сказала мадам Виардо, - это мои дальние родственницы. - Я тоже знаю одну историю про бокалы и мир, - сказал Свен-Гедина. - В одном старом фильме - не помню, как он назывался - придворный астролог объяснял королю гелиоцентрическую систему Коперника. Он поставил один бокал посередине стола - это было солнце, а другие бокалы планеты и спутники, и он их двигал вокруг солнца, пока все не перепутал, а вся прелесть в том, что придворные хотели отравить короля и один бокал был с ядом... - Однажды нечто в этом роде случилось на моих глазах, - сказал мистер Томпкинс. - Я жил тогда в отеле "Ренессанс". Однажды в ресторан отеля - это было во время обеда, в зале было от 100 до 200 человек, точно не помню - вошел комиссар полиции с помощниками и потребовал, чтобы никто не пил вина, потому что в одном из бокалов - яд. Все бокалы - больше ста - собрали на банкетном столе, чтобы выяснять, в каком именно яд, и послать на анализ в дактилоскопическую лабораторию. Эксперт-химик собирался брать пробу из каждого бокала, но это было бы слишком долго, и комиссар хотел сократить число анализов до минимума. Он позвонил в Университет, и оттуда приехал профессор математики. Он пересчитал бокалы, улыбнулся и сказал: "Выбирайте любой бокал, какой вам понравится, комиссар. С него и начнем анализ". - "Стоит ли так делать? - спросил комиссар. - Ведь следствию дорога буквально каждая минута". - "Стоит, - ответил математик. - То, что я предлагаю, ведет к скорейшему установлению истины". И вот, представьте, он нашел бокал с ядом, сделав всего восемь проб! - Не понимаю, - сказала мадам Виардо, - ведь вы говорили, что бокалов было больше ста? - Могу сказать совершенно точно, - сказал Профессор, - бокалов было 129. - Как же так, господин Профессор, - воскликнул мистер Томпкинс, - разве вы были тогда в отеле "Ренессанс?" - Нет, конечно, - сказал Профессор, - впрочем, вы сейчас все сами поймете. Профессор попросил у каждого из присутствующих его бокал и составил все восемь бокалов в центре стола. - Сначала, - сказал он, - мы разделим все бокалы на две группы - в данном случае в каждой будет по четыре бокала. Отбираем пробы из каждого бокала одной группы и сливаем их вместе... - с этими словами Профессор отлил в блюдечко по капле вина из четырех бокалов, - а затем проводим анализ. Результат покажет, в какой из двух групп находится отравленный бокал, и тем самым мы сузим поле поисков вдвое... - тут Профессор вынул из нагрудного кармана флакончик с капельницей. - Для наглядности я даже произведу анализ. Если бы в вашем вине, дорогая мадам Виардо, был яд, жидкость в блюдечке помутнела бы... - и Профессор капнул из флакона в блюдечко. Прозрачное красное вино мгновенно стало белым, как молоко. Вскоре муть осела белыми хлопьями. Сэр Ричард вернулся в свой номер с твердым намерением заснуть хоть ненадолго. Но это ему не удалось. Он не успел еще снять фрак, когда в маленьком померанцевом садике под окнами послышались нежные звуки струнного инструмента. Серенада, видимо, предназначалась его розоволосой соседке, даме по имени Каролина.
Нет мне ночью покоя... Яду мне, яду...
Сними с меня доспехи, Эрос. На следующее утро Профессор, мистер Томпкинс и сэр Ричард завтракали в обществе мадам Виардо и Короля, когда к подъезду был подан поезд, состоявший из паровоза и двух вагонов. Паровоз звали Шервуд, а машиниста - мистер Вильямс. Отъезд несколько затянулся, потому что все жильцы отеля непременно хотели попрощаться с тремя путешественниками самым сердечным образом. Наконец поезд тронулся, и вскоре гостеприимный город, который все трое успели полюбить, как родной, остался позади. Переезд предстоял долгий, поэтому имело смысл заняться пока чем-нибудь серьезным. Сэр Ричард достал свою карту, расстелил ее у окна и склонился над ней. Профессор, сидя рядом с ним, что-то азартно писал и зачеркивал в толстом блокноте, сверяясь с таблицей семизначных логарифмов. Мистер Томпкинс некоторое время смотрел, как Профессор хмурит и поднимает брови, как он задумывается, а потом лукаво улыбается. Потом отвел взгляд и стал смотреть в окно, любуясь меняющимися пейзажами этой красивой страны. Он повторял про себя свою любимую песенку: "Гори, гори, моя звезда", и у него стало получаться:
Профессор, мистер Томпкинс и сэр Ричард проснулись наутро в своем купе в прекрасном настроении, позавтракали в вагоне-ресторане и занялись не спеша каждый своим делом. Профессор читал толстую книгу и делал пометки, сэр Ричард разбирал и смазывал ружья одно красивее другого, а мистер Томпкинс думал, что пора бы начать перерабатывать свои заметки в первый очерк, но не делал этого, а смотрел в окно. Поезд иногда останавливался, какие-то люди, кажется, входили и выходили, разговаривали на неизвестном языке, но трое путешественников никого не видели и обедали снова одни. Во второй половине дня пейзаж за окном вагона стал весьма своеобразен. Они ехали по низкой массивной железнодорожной насыпи, не то дамбе, поросшей темными елками. Слева все время тянулась узкая полоса океана, а дальше ничего не было. В ярко-синем небе плыли облака, а в океане айсберги. Вот и все. Профессор посмотрел в окно. - Именно так, - сказал Профессор, - выглядел мир в представлении индейцев Аляски - тлинкитов, цимшиан и других. Он у них тянулся узкой полосой с юга, на севере где-то кончался, и там жил Людоед-на-северном-конце-мира. Впрочем, они и сейчас так думают. Мир у них держится на священном Центральном дереве, но оно растет тоже на крайнем севере и называется Столп людоеда. Потусторонний мир у них делится на верхний и нижний, но не совсем ясно, какой из них на самом деле вверху, а какой внизу. Люди они бедные и мир у них довольно странноватый. Поезд шел дальше. Было еще две остановки, невидимые пассажиры все, кажется, сошли. Солнце клонилось к закату. В купе стало совсем темно, но никто не протянул руку и не включил свет. Профессор отложил книгу. - Может быть, выйдем, пройдемся, - сказал Профессор. Мистер Томпкинс обрадовался и встал. Профессор нажал кнопку два раза - это был сигнал машинисту "остановка по требованию". Поезд остановился. Они вышли на ту сторону, где океан. Первым спрыгнул на землю сэр Ричард со своим винчестером, потом Профессор, потом мистер Томпкинс. Он был счастлив. Наконец кончились города и отели, мощеные улицы и паркеты, и началась настоящая земля. На земле лежали огромные оранжевые тыквы. Они были точно такого цвета, как солнце, уже наполовину утонувшее в океане. - Эти тыквы - солнца прошлых дней, - сказал Профессор, - оно, как видите, уходит в океан, а утром выходит другое. А то, что осталось, лежит здесь, пока не высохнет совсем. Так что очень далекого прошлого нет - год, два. Лучше их не трогать, я думаю. - Лучше держаться вместе и далеко не уходить, - сказал сэр Ричард. Он снял ружье с плеча и, слегка нахмурившись, оглядывал окрестность. - Вы что-нибудь заметили? - спросил Профессор. - Пока нет, - сказал сэр Ричард. Мистер Томпкинс тоже стал оглядываться и тут же споткнулся о тыкву, очень большую и свежую. Тыква покачнулась, перекатилась с боку на бок, и на ее тугой округлости появилась узкая трещина. В трещине виднелась влажная желто-розовая мякоть. Мистер Томпкинс испугался и виновато посмотрел на своих друзей. Но, кажется, они не заметили его неосторожности. Сэр Ричард стоял к нему спиной, а Профессор сидел на земле и снимал ботинки, и лицо у него было счастливое. Мистер Томпкинс поскорее отошел в сторону, на самый край тыквенного поля. Профессор снял ботинки и носки, встал и сделал несколько шагов среди стеблей и листьев, блаженно улыбаясь. - Декарт, - сказал Профессор, - утверждал: я мыслю - следовательно, я существую. По-моему, это не доказательство. Я тоже иногда мыслю, и это меня ни в чем не убеждает. Гораздо сильнее гомеровская формула существования: пока я дышу и земли прикасаюсь стопами. Вот сейчас я живу. Советую и вам тоже разуться. - Это не comme il faut, господин Профессор, - рассеянно ответил сэр Ричард. Он смотрел в другую сторону. - Сэр Ричард, - сказал Профессор, - вы аристократ и... Мистер Томпкинс ужаснулся. Его вчерашний сон сбывался наяву. Надо было немедленно как-то изменить течение событий. Он шагнул к Профессору (он мог двигаться, о счастье!). И открыл рот, еще не зная, что скажет. Но ничего сказать не успел. - Стойте! - крикнул сэр Ричард, стремительно поворачиваясь к нему. - Мистер Томпкинс, ни с места! Но было уже поздно. Что-то хрустнуло под ногой у мистера Томпкинса и он с треском провалился в яму. Мгновенно Профессор и сэр Ричард были рядом. Они раскидали дерн и сучья, прикрывавшие западню. Яма была в полтора человеческих роста, не глубже. Но мистера Томпкинса в ней не было. Были темные влажные земляные стенки и пол - и никаких следов, словно сюда никто и не падал секунду назад. Сэр Ричард спрыгнул в яму. Он рыл землю охотничьи ножом - нет, ничего, ни норы, ни отверстия. Мистер Томпкинс исчез загадочно и совершенно, словно растаял. На следующую страницу» «В оглавление |